Меню

Денис Цветков

Проза

Главная » Проза
Глава 5

Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Свою автобиографическую повесть я не буду вести строго хронологиче-ски, — день за днём, месяц за месяцем, год за годом. Буду рассказывать о собы-тиях, запомнившихся и чем-то дорогих мне и тогда, и, тем более, теперь. Ведь то, что тогда казалось обыденным, теперь кажется значительным и интересным.Ну, разве не интересно, например, как мы выпускали стенную газету? Очень даже интересно! Когда вспоминаю эти выпускные дни, так у меня душа поёт соловьём. Я расскажу, как мы работали, передам опыт. Хотя какой там опыт? Теперь и в школах, и на производстве, и в институтах и, вообще везде, стенные газеты не выпускают. Отжили они своё, говорят. Ан, нет, не отжили! Вот после того, как я поведаю достопочтенным читателям о том, как мы выпус-кали газету к Новому 1935 году, я попытаюсь на одном примере доказать, что стенная печать — грозное оружие в борьбе за справедливость. 
    А сейчас мы: это Карпуха Дудник, Вера Зеленская, Катя Андреева, Иван Кузнецов и я, сидим в учительской и думу думаем — что бы такое выкинуть, чтобы новогодний номер стенгазеты получился сверхинтересным? Каждый вносит свои предложения. Карпо, например, предлагает сделать всю газету под общим заголовком “Кому что снится”. Карикатуры, мол, попросим Гоца нари-совать, они у него хорошо выходят.
— Он не член редколлегии, — возразил Кузивар. — Нельзя его — это на-рушение правил. (Вот буквоед!) Так Ванька Гоц — не просто Гоц — а предсе-датель учкома! Ему Наталья Дмитриевна для нашей газеты даже передовицу заказала! 
— Да, если хочешь знать, Гоц над нами начальник! — кипятился Карпо, защищая свою идею. 
    Только Вера с Катей молчали и будто их наш разговор не касался. Но это было не так. Они не молчали, а думали. Думали, думали и надумали: газету, во-первых, сделать большую-пребольшую, от одной стены до другой. Кроме пере-довицы — больше никаких в ней заметок, только карикатуры. Под ними же стихи небольшие. Вот будет здорово! Все ахнут!
— А где же столько тем набрать? — усомнился Кузивар. — Ведь это не шухры-мухры — столько карикатур! 
— Темы будут! — сказали девчата и потянулись к чистому листу бумаги. 
Это было вечером после уроков, накануне выходного дня. До Нового года была ещё целая неделя, и мы рассчитали точно, что перед праздником мы свою пятиметровую простыню вывесим. 
    Решили сделать так: девчата дают темы, Кузивар заходит сейчас в избу-читальню, берёт там на время подшивку “Крокодила” и подбирает карикатуры, которые могут пригодиться. Гоца решили не тревожить. Стихи и рисунки я взял на себя. 
   … Молодость, молодость! Всё-то тебе по плечу, всё-то ты можешь — и море тебе по колено, и горы можешь своротить, и горе тебе — не горе. И хоть пусты желудки — не унываешь, не распускаешь нюни.
    А день на завтра выдался ясный, морозный. Снег накануне выпал — бе-лый, пушистый, сухой даже вроде. Ветерок чуть-чуть подует и он шевелится, перебегает с места на место. Я всегда любил такие дни. И сейчас люблю. 
    Да, собственно, кто их не любит? Всем они любы, но ребятишкам особен-но: можно вдоволь набегаться, набеситься, накататься на санках и коньках, сходить в лес, что на том берегу Чулыма на лыжах и поставить силки на зайцев иль куропатку!
Вот написал всё это, прочитал и сердце забилось тревожно. Будто мне сно-ва только тринадцать лет и я учусь в пятом классе, и снова выпускаю стенгазе-ту! Спасибо тебе, детство! Спасибо тебе, юность, что были вы в жизни! 
    В ту ночь я уснул уже под утро. Разостлав бумагу в горнице прямо на по-лу, нарисовал заголовок “За учёбу!”. Шрифт выбрал такой, какого нет ни в од-ном алфавите. Буквы я нарисовал, будто они из берёзовых поленьев с сучочка-ми, с трещинками. На каждой букве по сугробику снега, да и весь заголовок стоял в снежном сугробе. В верхнем углу, перед заголовком, Деда Мороза изо-бразил со Снегуркой, а за ними ели, ели, ели, и всё в снегу тоже. 
    Между прочим, настоящих елей я до тех пор не видел, — они у нас не росли. У нас были берёзы, осины, ивы, яворы и ракиты. А Новый год я изобра-зил так: идёт по степи красивый мальчик, утопая в снегу, и везёт санки. На гру-ди у него цифры “1935”, а на санках — рог изобилия. Огромный такой рог — витой, золочёный, а из него высыпаются на снег булки хлеба, помидоры спе-лые, туши бараньи и свиные, которые больше самого рога были и другая снедь. Позже, когда газета уже висела в коридоре, кто-то из хулиганов нарисовал к за-куске бутылку водки и пачку папирос. Вся дорога из заснеженного лесочка, из которого шёл малыш, была завалена снедью и я пожалел о том, что так нарисо-вал: ведь пока довезёт этот растяпа свои санки до Деда Мороза, рог изобилия опустеет и нечего будет дарить детишкам.
    Кузивар тоже мало спал. Листая “Крокодил”, он подбирал такие рисунки, какие могли бы пригодиться и рисовал их на отдельных листочках. Молодец Кузивар, догадался так сделать! Утром мы их аккуратно вырезали и наклеили, куда надо.
Вера с Катей оказались незаменимыми. Они столько нашли тем, что нам их хватило чуть ли ни на весь учебный год! Тайно от учителей и даже от Тихо-на Дмитриевича, мы решили до самого лета, до каникул, выпускать газету через две недели. Это была наша профессиональная тайна, которая не сразу была раз-гадана.
    И опять я не спал всю ночь. Из-за керосина, которого в лампе было мало-вато, я даже поогрызался с отцом.
— Ложись спать, — сказал он. — Сделаешь уроки и ложись! Смотри мне, как вчера, не жги керосин. Он в лампе последний, а купить не на что!
— Ладно, — мирно согласился я. — Сделаю уроки и лягу. Уроков-то сёдни задали ого-го сколько, до утра не выучишь!
    Батя полез на печку, где он зимой спал, а я пошёл в горницу, где обычно занимался. В горнице было тепло, тихо, и всё располагало к занятиям. 
Пододвинув к себе коптилку (для экономии керосина лампу не зажигали), я разложил учебники и тетради и достал “Темы”. Их было много, этих тем. Не-которые помню до сих пор: “Клава Перешивкина, семиклассница, учится пло-хо, потому, что “шмарит” с братом Стёпки Гринькина — Петькой.” Петька уже взрослый парень, он отслужил три года в армии, пришёл со службы и собирает-ся жениться. Кузивар, с помощью ”Крокодила”, изобразил это дело так: сидит Петька на тракторе (он был танкистом), а на руках у него Клава. Оба красивые такие, не карикатурные, и даже малость похожи на живых. А над ними летит птица, вроде журавля — длинноногая и длинношеяя, а в клюве у неё — узелок, откуда высунулась мордашка малыша с пустышкой во рту. И я, будто делаю письменную работу по русскому языку, придумал такую надпись:

Милый мой! Милый мой!
Что ты ерепенишься:
Обещал на мне жениться,
А теперь не женишься!..

    В этом рисунке мы даже Клавкину фамилию не указали. Зачем? И так всё было ясно. Вечерами мы частенько слышали Клавкин голос — она пела что-то похожее.
    А вот как мы продёрнули Саньку Борисову — Катину подружку. Санька была тоже из седьмого класса, она на два года старше Кати, но это не мешало их дружбе. Тему подсказал нам Карпухин дружок. “Саня Борисова очень любит наряды и завивает волосы вместо того, чтобы носить косы.” Решение у меня со-зрело быстро: я порылся в Кузиваровых рисунках и нашёл нужное. Стоит овеч-ка, кудрявая-кудрявая, в туфлях на высоком каблуке, а около — баран с чело-вечьим лицом и с огромными ножницами в руках. Стихи родились сами собой:

Моя карточка у милочки
Хранится в сундучке.
Сшил я милочке ботиночки
На тонком каблучке.

    И тоже фамилию не назвали. Карпухин дружок был племянником сапож-нику Дегтярёву и тот, как говорили бабы, сшил по заказу ему женские туфель-ки. Вот эти-то туфли племянник и подарил Сане, в которых она щеголяла всё лето.
    Когда газета была сделана, мы показали её Наталье Дмитриевне и Тихону Дмитриевичу. Наталья Дмитриевна всё просмотрела очень внимательно, похва-лила нас, но высказала насчёт Борисовой своё мнение.
— Не оскорбить бы девчонку. Зря вы овечкой её изобразили. Но, ладно! Была не была! Вывешивайте!.
    Наталья Дмитриевна напрасно сомневалась: Саня, увидев рисунок и про-читав стихи под ним, фыркнула, надув губки:
— Фи!.. Мазилы несчастные! Это, знаю, Веркина работа! Завидует, пуче-глазая! — а проходя мимо меня пропела: 

На ём белая рубашечка,
Атласный поясок,
Я люблю, люблю милашечку
За звонкий голосок!..

    Я не знал Санькина воздыхателя, он жил на том берегу Чулыма, на Хох-ловке, но по словам избача, к которому стекались все деревенские сплетни, пел Санькин избранник, действительно хорошо, звонко.
    К рубрике “ Кому что снится” мы тоже вернулись. Сначала отвергли, а по-том, подумав, решили дать. И хорошо, что дали. Тут, наравне со школьниками, мы поместили сны наших наставников. Тихону Дмитриевичу, например, сни-лось, что весь его пятый ”А” состоит из одних отличников. Тут я много пово-зился и со стихами и с выбором рисунков. Под рисунком, где Тихон Дмитрие-вич спит у классной доски, на которой было написано много слов “оч.хор”, мы поместили такое сновидение:

Чтобы в классе не было,
И в помине “неуда”,
Будут у нас скоро
Лишь одни “оч.хоры”!

    Наталью Дмитриевну мы не стали трогать. Мы толком не знали о её снах. Всегда в бегах, в заботах, она забывала о себе. Она только одна была незамуж-няя, хотя было ей уже лет тридцать, наверно. Нам, школярам, она казалась уже старушкой, хотя выглядела красиво и молодо.
    На этом можно было бы и закруглиться, но вспомнился мне ещё один лю-бопытный случай.
    Жил-был в шестом классе, не то в “А”, не то в “Б”, Костя Олейников. Учился он до того плохо, что думали его даже из школы исключить. А причина его плохой учёбы была проста — у него, бедняги, не было свободного времени для занятий. Приходил он из школы, перекусывал наскоро, на ходу, и бегом бежал в колхозный гараж. Там стояла новенькая полуторка, которую получили по осени. Полуторка была, да вот шофёра не было. Приезжал тут какой-то ша-лопут из Здвинска, устроился на работу, но в первом же рейсе в канаву угодил. 
    А было так.
    Завалился это он передком в злосчастную канаву и засел. И так машину дёрнет и этак, а она урчит, проклятая, и ни с места. Буксовал-буксовал этот ох-ламон в огромных кожаных перчатках и кожаной кепке и видит, что без посто-ронней помощи ему из ловушки не выбраться. Пошёл искать, чтоб кто-нибудь помог. Видит, едет по дороге кто-то на паре быков. Этот шофёр, а фамилия у него смешная была — Хомяков, кажется, а может Сусликов, — бежит к тому ездоку наперерез, орёт, руками машет: мол, стой! Остановись! А телега не ос-танавливается, скрипит потихонечку и едет себе вперёд.
    Наконец остановилась. Подбежал к ней этот самый Хомяков-Сусликов, видит: сидит в этой колымаге дед старый-престарый, с усами, как у Тараса Бульбы. Да он и был похож на Тараса — кафтан на нём какой-то допотопный, с железными пуговками, и штаны широченные. В таких штанах в каждой штани-не могли бы поместиться ещё два Бульбы. Дед вёз четыре бидона с молоком на маслозавод с Высокой Гривы.
- Помоги, дед! — говорит Хомяков-Сусликов. — Вон машину вытащить из канавы надо. Чёрт занёс её куда не следует, а назад не пускает.
Молчит дед, зыркает из под своего соломенного брыля на парня, а сам, как воды в рот набрал, помалкивает… Глуховат был на оба уха.
Наконец понял он, что надо молодому человеку и, как-то нехотя, позёвы-вая, промолвил:
— Помочь, оно, конешно, можно. Пошто не помочь в беде гарному чело-вику? Но я стар, бачишь, який я тоби помощник. Шукай другого помощника, поздоровше. Та и волы мои — яки помощники? Вишь — ели-ели ноги волочат. Устали, бедняги.
    Хомяков этот и так и этак с дедом, а дед, как те волы, шевелит губами, молчит. И тут пришла ему мысль: закинуть удочку надо. Он и говорит:
— Ну помоги, дед. Только до дороги её, холеру, вытяни, а я тебе за это бу-тылку водки поставлю.
— Ни-и-и! — вдруг, будто, очнулся Бульба. — Зачем же столько? Много! Я на шкалик согласен.
    Вытащили машину с бычачьей помощью. Но Хомяков в тот же день поки-нул наше гостеприимное село. 
    Вот и стояла машина без хозяина. И Костя, с разрешения самого председа-теля колхоза, пропадал в гараже до позднеё ночи, всё своё свободное от школы время. 
Пропечатали мы Костю. Нарисовали его, — но это уже в другой газете — так: тянет он на поводу свою машину, а сзади её быки подталкивают. На этот раз я не смог придумать стихи и написал под рисунком в прозе, что, мол, Костя Олейников учится плохо, мечтает стать шофёром — но какой из него выйдет шофёр, если он уже позабыл, сколько дважды два будет.
    Результат был поразительный. Костя дал слово директору, что исправится, и исправился. К концу учебного года он не имел ни одного “неуда”, все пред-меты сдал на “уд” и “хор”.
Вот что значит — сила печатного слова!
Добавлю ещё — Костя сам, без посторонней помощи изучил машину, сдал положенные экзамены в МТС и стал заправским шофёром.

***

    Самым значительным событием 1936 года в моей жизни был праздничный концерт в честь Первого мая. Драмкружок, которым руководил завклубом — фамилию его, к сожалению, я забыл, т.к. завы эти почему-то часто менялись — поставил пьесу по повести Гоголя “Вий”. Этот спектакль посмотрела вся наша деревня, приезжали школьники с посёлков Высокая Грива, Ягодного и Журав-лёвки. А Хохловка так валила на спектакль целыми семьями: и старики, и ста-рухи, и малые дети.
    Красиво всё было поставлено! А перед спектаклем, по замыслу доморо-щенного режиссёра должен был выступить я с чтением своих стихов. Я долго отнекивался, боялся, что провалюсь, но всё же согласился. Тихон Дмитриевич сам просмотрел мои вирши, кое-что подправил и дал добро.
    Почти месяц я заучивал целый цикл стихов о жизни нашего села. Стихи я вроде бы знал, ведь не чужие они, а мои, но всё равно боялся, а вдруг собьюсь? Стыд-то какой! Вот и штудировал их. Чтобы внести ясность, что и как, какая судьба постигла тот цикл стихов я сейчас расскажу подробно.
    В цикле том было двенадцать стихотворений, больших, многострочных. Это был труд моих последних четырёх лет. 
Колхозный завхоз дал мне толстенную амбарную книгу, чтобы я все стихи и частушки переписывал в неё. Книга эта была заполнена стихами почти напо-ловину. На корочке, как на настоящем томе, я красочно (я ж — художник!) вы-вел: “Собрание сочинений Д. М. Цветкова”, а внизу, там, где в книгах печатает-ся год и город-издатель, поставил “Село Н.-Чулым, 1932 - 193… гг.” Я не по-ставил окончательную дату, т.к. не знал когда закончу эту тетрадь.
    После окончания семилетки, я покинул родные края и перебрался к брату Ивану в город на Ангаре. Самое дорогое, что у меня было, — это “Собрание сочинений” и я взял его, конечно, с собой. И всё то, что появилось у меня на новом месте, я тоже заносил в эту книжицу.
    Когда, в августе 1942 года меня призвали в армию, я эту книгу, по недо-мыслию оставил в комнате, где жил. Комната принадлежала моему брату Ива-ну, который был уже на фронте, а его жена с двумя детьми уехала на мою ро-дину, в деревню, надеясь там на время войны найти приют. Так что я жил один.
    После войны, вернувшись из армии в мае 1946 года, я своё “Собрание со-чинений”, конечно, не нашёл, точнее, нашёл, но в нём было всего несколько листов и уцелело несколько стихотворений из того, деревенского, цикла. Я и этому был рад. По сути, это были лучшие, на мой взгляд, стихи из всего сбор-ника. Я их взял, вырвал из книги и унёс с собой в своё новое жилище.
    Получилось так, что стихи эти я сунул куда-то и они затерялись на многие годы. Лишь в 1980 году я их нашёл в своём архиве и доработал. Вернее сказать: подчистил, подскрёб, а главное — каждое стихотворение сократил, сжал до максимума. Из двенадцати стихов — уцелело девять. Только в 1997 году они были опубликованы в газете “Иркутская культура” с моим портретом и преди-словием поэта Сергея Корбута. Вышли они под общим названием — “ Стихи, написанные дважды”. Жаль, что из девяти вещей были напечатаны только два больших стихотворения: “Посиделки” и “Зимним вечером”. Ранее, в 1984 году в журнале “Сибирь”, среди других моих стихов, было напечатано и стихотво-рение из этого цикла — “Рыжикову Катьку замуж выдавали”, которое я уже приводил выше. Остальные шесть стихотворений до сих пор лежат в моём сто-ле. Если честно, то в столе лежат не только они, но и всё, что написано за мою долгую жизнь. 
    Не смог я опубликовать свои стихи в советское время, а сейчас тем более. Опубликовать, вернее, издать сейчас можно всё, хоть многотомную эпопею, но для этого надо иметь не один мешок денег или богатого покровителя. Деньги на бочку — и никаких гвоздей!
В своё время я постараюсь, дорогой мой неведомый друг, познакомить те-бя и с теми шестью стихотворениями, входящими в цикл, что ещё не публико-вались. Два же из них мне хочется показать тебе сейчас, что я и делаю.

  ***

Стрижи над речкою снуют,
Коровы-дуры впали в спячку.
Лежат блаженно и жуют
Свою берёзовую жвачку.
И, как кузнечные меха,
Вздымаются бока коровьи.
А бык глядит на пастуха
Глазами, налитыми кровью.

“Эх, Кузя, Кузя! — Царь быков!
Сними хоть здесь свою корону!
Не трону я твоих коров,
Да и телят твоих не трону!
Я от жары изрядно взмок
Мне искупаться не мешало б.
Но на меня уже, дружок,
И так скопилось много жалоб.

А искупаюсь я тогда,
Когда прохладою повеет:
В Чулыме, по ночам, вода
Намного чище и теплее!”
А Кузя — не перечит мне,
Стоит средь родичей вальяжно.
А по литой его спине
Скворец расхаживает важно!..

    Это стихотворение написано в те дни, когда я был подпаском у деда Пахо-ма, знатного нашего пастуха. Помню, я его написал в один присест, когда стадо коров было на водопое, а я, примостившись в тени прибрежных ив, списывал его с натуры.
    А это стихотворение я написал чуть позже, вспоминая нашу доколхозную жизнь, единоличную. О той жизни и отец и мать, да и все теперешние колхоз-ники, очень жалели. Говорили: стало хуже. До колхоза, мол, жили справно, а главное — свободнее, работали на себя, а не на дядю.
Вот оно:

***

Под машинку подстрижены склоны,
Спит Чулым, тишиною объят.
А по склонам —
Суслоны, суслоны,
Как большие матрёшки стоят.
На груди — золотые мониста,
Перевясла, что модный кушак.
Эх, позвать бы сюда гармониста,
Пусть сплясали б они “Краковяк”!

Только нет,
Не до пляски подружкам —
Их увозят с полей на гумно,
Где за печкой, 
В ведёрных кадушках ,
Скороспелое бродит вино.
Нынче выдалась сытая осень,
Даже песни поют мужики!..
А от мельницы,
Ветер доносит
Опьяняющий запах муки!..

    Читал я где-то, что Пушкин, написав какое-то своё произведение, был сам удивлён, что оно у него очень уж хорошее. Он, будто бы, вскочил с постели, стал прыгать в одной ночной рубашке, как ребёнок, и приговаривать: “Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!”
    Боже, прости меня, раба твоего! Я — не Пушкин, а малявка по сравнению с ним, но, написав это стихотворение, тоже прыгал до потолка и повторял те же слова, что и он. Я это стихотворение считаю самым лучшим из всего, что на-писано мною. Главное — это стихотворение я, вернувшись с войны уже два-дцатипятилетним парнем, почти не дорабатывал, не “шлифовал”, а лишь под-правил некоторые фразы.
    Продолжаю летопись мою!.. Простите, если повторюсь: я не придержива-юсь строгой последовательности, вернее хронологии, в своём жизнеописании.
    У меня нет ни записей каких-либо, я не вёл дневников. Пишу, надеясь на свою память и ваше понимание и снисхождение. Пишу о том, что мне запомни-лось, от того и скачу с одного на другое. Но, в основном, хронологию всё же соблюдаю.
    Жизнь продолжалась. За годы, что учился в пятом и шестом классах ниче-го интересного, чтобы помнить всю жизнь, — не было. Я ходил в “хорошистах” и регулярно — два номера в месяц — выпускал стенную газету. Нашу ”троицу” — меня, Кузивара и Карпуху Дудника — как выбрали в пятом классе, так и не переизбирали больше. Но в шестом классе Катя Андреева и Вера Зеленская от-казались от этой “кляузной” работы. Катя накануне получила анонимную за-писку угрожающего характера. Какой-то “доброжелатель” писал, что если она, гадина, опять будет в редколлегии, то ей ноги переломают. Почерк был явно девичий и Катя догадывалась кто это написал. 
    Вера же Зелинская отказалась от газеты в связи с болезнью матери.
И тянули мы воз в втроём до самого окончания школы.
О том, как прошёл последний год перед выпуском, я расскажу ниже.
    А сейчас о тех событиях в селе, которые взбудоражили всех от мала до ве-лика. 
    Первое событие — за зиму построили новый деревянный мост через Чу-лым. Мост был у нас и до этого, но он стал до того ветхий, что по нему не толь-ко ездить, но и ходить боязно стало. Идёшь, бывало, а доски скрипят, трещат под тобой. Во многих местах настила совсем не было.
    Ехал как-то на волах старик Бульба, что вытащил Хомяка из канавы, да и провалился вместе с быками и телегой. Сам-то, старый-старый, а сиганул с та-рантайки так “швыдко”, что и молодой бы позавидовал. А вот бидоны с моло-ком — пропали. Быков тоже спасли. Вся деревня сбежалась, глазела и помогала утопленникам.  
Говорят, что коровы плавать не умеют. Не знаю, как насчёт коров, а быки — так те умеют, да не просто умеют, а чемпионы по плаванию. Когда настил у моста провалился и волы с него нырнули, так они не сразу упали в реку, а по-висли, зацепившись за ещё крепкую матицу. Дрыгали, дрыгали они ногами, ре-вели по страшному и сами выпряглись, полетели и нырнули так, что собрав-шиеся думали: каюк им. Ан — не каюк. Смотрят — один вынырнул, рядом дру-гой. Головами помотали, чтоб воду с морды стряхнуть, и так заработали голо-вами, ногами, хвостами, что вмиг на бережку оказались. Стоят, смотрят обезу-мевшими глазами на людей, что сбежались отовсюду. И смех, и грех. 
    Тут только и хватились: а где же “диду”? Смотрят там, смотрят сям — нету старика. Многие уже думали — утоп дед Тарас. Смельчаки под мост полезли. Глядь, а неудачник-молоковоз сидит на камне у воды и цигарку сосёт, а сам, вроде, плачет.
— Ты что, диду, плачешь? Ушибся? Где болит? Покажь! — Это, подойдя вместе с другими, спрашивала Клавка Перешивкина, сандружинница. Она, как заправская сестра милосердия, стала ощупывать дедовы руки-ноги, голову, шею. Всё в порядке. Всё цело, всё на месте…
— Скажи, миленький, где болит? — допытывалась Клавка.
— Та, нэма, болячек!.. Нэма, бачу! Люлька моя утопла! Хиба шо я буду те-перь сосати?..
Ну, чем не Бульба!? Телега с бидонами утонула, волы еле-еле выбрались на берег, а он о люльке своей сокрушается!
    Если б не это трагикомическое происшествие, стоять бы этому мосту, что
построен был при царе-горохе, ещё бы долго-долго: о строительстве его велись разговоры давно, но всё как-то руки не доходили. В райисполкоме говорили, что, мол, у государства денег нет, стройте своими силами, на паях. В деревне три колхоза, вот и скиньтесь по сотняжке-другой и наберёте, сколько надо. Помните поговорку: с миру по нитке — голому — рубаха? Долго упирались председатели, не скидывались, а потом собрались и приняли соломоново ре-шение: обратиться к народу — пусть уважаемые товарищи колхозники и кол-хозницы раскошелятся и по рублику скинутся.
    Собрали общее собрание на базарной площади, у сельсовета. Народу со-бралось, как на великий праздник или на ярмарку, что ежегодно здесь прово-дится на Покров день. На удивление, колхозники безоговорочно откликнулись на призыв правленцев. Может быть, оттого ещё, что деньги сразу платить не надо было, их обещали удержать осенью, при расчёте на трудодни.
    К весне мост был построен. 
    Летом же случилось ещё одно происшествие более страшное, чем купание быков. 
Старый мост разобрали, когда ещё лёд не стаял. А после Петрова дня, в самую жару, решили мужики убрать и остатки свай. Лето было жаркое, ребятня с речки не уходила, со свай этих ныряла, сидело на них, как клушки на яйцах. Далеко ли до греха? Ещё утонут, бесенята! 
    И спилили эти сваи под водой, примерно в метре от поверхности.
    Хотели сделать как лучше, а получилось хуже некуда.
    Я уже говорил, что любили мы купаться у моста. Смельчаки, так те с перил вниз головой ныряли. Признаюсь, я не прыгал с моста, боялся. Хоть и дразнили меня ребята, подначивали: “Слабо! Слабо! А вот и не прыгнешь, а вот и кишка тонка!” Я на провокации не поддавался и отговаривался тем, что, мол, голова болит, или просто не охота, и всё тут! Захочу — и прыгну! Вы хотите прыгать — прыгайте, а меня не принуждайте! Я лучше позагораю на травке-муравке, книжку почитаю. И ребята отставали.
    В этот злополучный день я встал рано, полил грядки огуречные в огороде, что на берегу Чулыма, и пошёл к Кольке Новикову. Дел пока никаких не пред-виделось. Придёт вечер — ещё огурцы полью, чтоб наливались лучше, и поми-доры, только тёплой речной водичкой, а сейчас — я вольный казак. Гуляй — не хочу!
    И я пошёл к Кольке. Если б знал, не ходил бы. Мне до сих пор кажется, что если б не я, то друг мой был бы жив-здоров. 
    Случилось же вот что.
    От Кольки мы пошли к другим ребятам и уже гурьбой, человек шесть, на-правились на наше излюбленное место — на мост. Мост, как магнит, притяги-вал к себе молодёжь. Летом, с вечера и до полуночи, на мосту не умолкала гар-монь. В пляске стучали каблуки, звенели песни. Здесь было место, куда все могли прийти и днём и ночью. 
    Издавна в селе повелось так, что оно у молодёжи было разделено. Днём каждый — и девушка, и парень — ходи, где хочешь и никто тебя пальцем не тронет: наши ребята ходили на Хохловку, а парубки табунились на тамбовской улице. Мир и покой!
    С наступлением же вечера ситуация менялась: наступало крепостное пра-во. Если парень с Тамбовки появлялся под яворами да если он, не дай бог, вёл непринуждённую беседу с какой-нибудь Олесей или Наталкой, то многим рис-ковал. Олесина или Наталкина воздыхателя, обычно встречали в тёмном пере-улке и награждали тумаками. В таких случаях дело, иногда, доходило до поно-жовщины. 
    Так вот, пришли мы к мосту, на свои насиженные места, ребята разделись, — и с гиком-криком кинулись в воду. А место у моста и под ним — глубокое, в тени всегда было много рыбы, которую мы ловили удочками тоже с моста. Иногда, удачливые рыболовы вытаскивали пудового усатого сома.
Все уже были в воде, плескались, визжали, а мы с Колькой раздумывали, вроде и купаться расхотелось. Тепло, песок горячий, как будто его на сково-родке накалили. Так бы лежал и лежал, не вставая.
    Ребята же орут, ныряют, показывают, как им хорошо в воде! И я поднялся первый. Вместе с Колькой добежал до воды и вдруг он остановился и говорит:
— Забыл своё правило: прежде чем купаться — всегда с моста ныряю. Идём, нырнём.
Я отмахнулся: “Валяй!”. Колька взобрался на предмостовую насыпь, легко вспрыгнул на парапет и, балансируя руками, направился по брусу к центру моста. В центральном пролёте он остановился и помахал нам руками. Потом, вскинул их над головой и, прижав ладошку к ладошке, стремглав нырнул вниз. 
    Мы, затаив дыхание, смотрели на Колькин полёт. Он всегда красиво пры-гал с моста и плавал лучше всех ребят. Никто из нас так не мог. А многие, в том числе и я, просто боялись высоты и не пытались показать свою удаль.
Теперь мы уже смотрели не на то место, где наш непутёвый друг вошёл в воду, как нож в масло, а вниз по течению, стараясь отгадать, где он вынырнет? Мы крутили своими головами, внимательно озираясь, но его нигде не было видно. Бывали случаи, когда он выныривал на противоположном, поросшем кугой, берегу. Мы, бывало, смотрим-смотрим, ища его в воде, а он, вдруг, за-орёт с того берега:
— Эй, мазурики!.. Я — тута! — а сам прыгает на одной ноге, стараясь вы-трясти воду из уха.
И теперь мы крутили своими головами, ожидая его — “Эй, мазурики!.. Я — тута!” Но время шло, а Колькиного любимого выражения не слышали. Как по команде, вся наша братия поспешила к бережку. Ещё в воде, сбившись в кучку, мы стали тревожно переглядываться, всё ещё надеясь, что это очередной Колькин розыгрыш. Он был большим мастером на выдумки и проделки.
— Вот, гад! — не вытерпел Карпо Дудник. — Разве так шутят? Вылезет, я
ему по морде съезжу за это!..
Но прошло уже минут десять-пятнадцать, а Колька не вылезал. Все думали об одном и том же, но все молчали, боясь произнести это страшное слово. На-конец, молчание нарушил всё тот же Карпуха.
— Ребята!.. — как будто сделал какое-то открытие, протянул он. — А ведь Колька-то утоп!.. Господи! Да неужели? — и заорал благим матом: — Колька-а-а!.. Где ты-ы-ы?..
    Тихо было и звонкое эхо отдалось в наших ракитах и в яворах на Хохлов-ке. От этого возгласа у кого-то во дворе залаяла собака, а потом заскулила жа-лобно-жалобно.
Что делать? — мы растерялись. Стояли, как вкопанные. Потом залезли на мост, подбежали к тому месту, откуда прыгал Колька и стали смотреть в воду… Вода еле-еле текла, поблескивая в лучах полуденного солнца. Под мостом, в тени, то там, то тут расплывались круги — это играла рыба. Не сговариваясь, мы побежали было в школу, но одумались во время: в школе ремонт, кроме ди-ректора никого там нету, да если бы и был кто, так что от этого толку? Учителя — почти одни женщины. Тихон Дмитриевич уехал в отпуск, а Ковалень, навер-ное, с утра напился. Ковалень — это фамилия нашего учителя. Преподавал он и алгебру, и геометрию. Хороший учитель. Ребята его все любили, но потешались над ним, как над ненормальным. На его уроках всегда стоял шум-гам, смех, шутки и, казалось, какие могут быть “успехи” при таком преподавании?!. Но по его предметам почти не было “неудов”: всё хорошие да отличные оценки. 
    В районо засомневались — не может быть! Это Ковалень завышает отцен-ки! Горький пьяница! Дебошир! Чему он может научить ребят? Водку пить? Тут он научит, это как пить дать, а точным наукам? — едва ли!..
    А когда из района приехала комиссия и устроила спектакль с контрольны-ми работами в двух классах, так ахнула от удивления. И уехала восвояси, под свист кого-то из ковалёновых “выкормышей”. 
    Решили бежать в правление колхоза, там обязательно кто-нибудь есть из мужиков. К тому же там и телефон есть, если надо будет в Здвинск, или ещё куда, позвонить. Только повернули было назад, а навстречу нам этот самый Ко-валень идёт и на ходу какую-то книжку читает.
— Здравствуйте, Василий Иванович, — говорим и, перебивая друг друга, поведали ему эту печальную новость. Василий Иванович, узнав об этом, как-то вроде опешил, а потом попросил ещё раз — рассказать всё, как было. Мы, пе-ребивая друг друга, повторили сказанное. И он распорядился:
— Ты, Денис, беги в пожарку, там сегодня Спиридон дежурит, расскажи ему всё. Он знает, что в таких случаях делать. А ты, — он обратился к Дудни-ку,— дуй в правление. Да побыстрее! Одна нога здесь — другая там, чтобы. Скажи председателю или счетоводу — пускай людей выделит на поиски тела. А теперь за дело!
Быстрее всех оказался я, пожарка находилась рядом. Спирю я застал дре-мавшим на топчане, на котором лежала охапка сена. Когда я вбежал в эту сара-юшку и крикнул разомлевшему пожарнику про Кольку, что он, мол, утоп, по-моги! — тот вначале поморгал глазами и засуетился:
— Кто горит? Новиковы, штоль? Дак я только что на каланчу лазил — в той стороне дыму не видно было…
    Еле-еле вразумил я Спиридона, который почему-то ухватил один хомут, другой и начал, торопясь, надевать на голову Савраски.
— Дядя Спиря. Да нету никакого пожара! Колька Новиков утонул! — тор-мошил я его, но он стоял и всё никак не мог толком понять, о чём я ему говорю. 
Наконец, понял, сокрушённо махнув рукой.
— Так бы сразу и говорил! А то Колька, да Колька! А что Колька? — Он прошёл в другую каморку и через минуту вышел уже не один, а с другим по-жарником, молодым парнем, недавно вернувшимся со службы на Тихоокеан-ском флоте.
— Колька Новиков утонул — вот он говорит, — поискать надоть. Иди, по-смотри там, я один подежурю… Да недолго прохлаждайся, а то, не дай бог, по-жар случится! Беда — она не приходит в одиночку, она, стерва, скопом всё но-ровит. 
Мы с моряком уже далеко отошли от пожарки, а дядя Спиря всё что-то го-ворил нам вдогонку.
    У моста, на бережку, уже было много народу. До этого мне казалось, что в селе и нет никого — все на работе. Кто на покосе, кто на прополке, кто в поле. А тут, гляжу и глазам не верю: полдеревни сбежалось. Ахают, охают, кто-то плачет, кто-то кого-то материт. Кто-то куда-то жаловаться собирается. 
    А Колька лежит на траве, своей рубахой и штанами прикрытый и глаза за-крыты, и руки на груди, как у покойника, скрещены. Тут же стоит Евдоким Григорьевич с баульчиком кожаным в руке, что-то говорит рядом стоящим. На Колькину голову тоже была накинута какая-то тряпка. Я пригляделся — это был кусок марли, свёрнутый в несколько раз и на ней — пятна крови.     Пятна эти, когда мы с моряком подошли к народу, были маленькие, с на-пёрсток, но они, разрастались на глазах. Евдоким Григорьевич объяснил, что это кровоточит рана, ведь у Кольки разворочен весь затылок.— Когда он прыгнул с пятиметровой высоты моста, — говорил доктор, — то в воде попал головой в уцелевший комель сваи. А у комеля того, когда сваю спилили, остался острый, как рог, выступ. Пока река была полноводной — тот комель находился глубоко, под водой, а вода спала, и он стал всего в каком-то метре от поверхности.— Вот так, ребята, — обратился он к нам, — мотайте на ус! Вам говорят одно, а вы всегда по-своему делаете, всё поперёк стараетесь поступать. Вот до чего баловство-то доводит! Был человек и — нету.    Тут подъехала легковушка. Из неё вышла женщина в белом халате, с такимже баульчиком, как у Евдокима Григорьевича, и мужчина с козлиной бородкой, одетый в милицейскую форму. Они сняли с утопленника его вещи, поговорили меж собой вполголоса и снова накрыли.— Кто из вас видел, как это случилось?— обратился милиционер к со-бравшимся. Мы с Карпухой сказали, что мы видели.— Следуйте за нами, — проговорил тот. — Садитесь в машину. Сейчас со-ставим акт и вы его подпишете…    Слава богу! Я уж думал: сейчас увезут в Здвинск, посадят в каталажку, за-таскают к следователю. Ещё скажут, что Кольку с моста мы с Карпухой спих-нули. А как докажешь, что не мы? И тут я вспомнил о других ребятах, что были с нами. Нас же было шестеро. О, это уже хорошо! В случае чего — подтвердят, что мы не спихивали Кольку, он сам прыгнул…— Дяденька, — начал я, когда мы сели за стол в сельсовете, — нас было шестеро. На речке.— А где остальные? Почему они не признались, что видели всю эту траге-дию? — Не знаю, — пожал я плечами, — наверно испужались. Вы, вон с нага-ном, милиционер, а у нас милиционерами детей пугают. Чуть что — говорят: “Вот позову милиционера, он враз тебя в кутузку посадит. Узнаешь тогда, как старших не слушаться!” — Милиционер и врачиха засмеялись и внимательно на нас посмотрели.    Они подали нам бумагу. Карпуха, не глядя на писанину, расписался. Я же, стал внимательно читать про себя, то и дело спотыкаясь на неразборчивых сло-вах. Почерк был никудышный, но без ошибок.     Прочитав, долго макал перо в чернильнице и расписался. Расписался, как всегда, размашисто, с завитушками на конце фамилии. Милицейский взял лист, посмотрел, там ли мы поставили свои фамилии, и рассмеялся:— Галина Петровна, посмотри — что за роспись! А?— Врачиха посмотре-ла и улыбнулась.— Тебе только на червонцах расписываться, молодой человек, надо! На-верно, в отличниках ходишь?— Не-а-а! — протянул я. — Я хорошист. А вот он, — и кивнул в сторону Карпухи, — он отличник…Уже уходя, врачиха спросила:— А покойный, ваш дружок, как учился?— Он тоже был отличником! — соврал я. — Круглым. По всем предметам.Пусть хоть два человека не считают его вечным второгодником.


Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Категория: Повесть "ИСПОВЕДЬ" - Книга 1 | Добавил: Сергей (16.10.2009)
Просмотров: 1207 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Приветствую Вас Гость