Меню

Денис Цветков

Проза

Главная » Проза
Глава 9

Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

В классе я появился ни свет, ни заря. Санька поехал по сено и прихватил меня с собой. С ним я доехал до самой Хохловки. Там он свернул на Хворо-стянку, а я пошагал своей дорогой.
    В классе была одна баба Соня. Подтопив голландку — так называется круглая печь, обшитая железным кожухом, — она сырой тряпкой протирала парты, окна, шкаф, где лежали какие-то книги и стоял глобус. Моё появление её удивило и обрадовало.
 — А-а-а! — протянула она, — на ловца и зверь бежит! Только что поду-мала: пришёл бы дежурный пораньше, я бы ушла сразу, а ты тут как тут! Вот спасибочки! У меня старик что-то занемог — побегу к Голику, пока он в свою больницу не ушёл, — и, на ходу одев шубейку, хлопнула дверью. Через пару минут дверь также быстро открылась и баба Соня протараторила: 
— Печку не закрывай!, а то, не дай бог, угорите. Лукерья Кирилловна сама закроет, — и скрылась также быстро, как и появилась.
    Как мне не хотелось идти на поклон к Алёшке Шуликову, но пришлось: искусство требовало жертв. Обуздав своё самолюбие, я направился к нему до-мой. На этот раз он уже поднялся с постели и сидел у стола, одевая рубаху. Я объяснил ему, что до прихода ребят надо бы вывесить лозунг над классной дос-кой, да одному неловко, надо вдвоём. Не знаю, согласился бы он или нет, если бы не его мать. Она слышала наш разговор и от печки крикнула:
— Иди, помоги!
    Мой лозунг смотрелся шикарно. Когда кто-нибудь заходил в класс, впус-кая впереди себя огромное облако морозного пара, первым делом он обращал внимание на лозунг: “Семь лет без Ленина, — по-ленинскому пути!” Все были уже в сборе, даже Алёшка, — мой помощник, — грелся у печки, когда вошла Гликерия Кирилловна. 
Поздоровавшись, выслушав рапорт дежурного, она открыла классный журнал. Долго там чего-то искала. Наконец, она встала, окинула взглядом класс и начала урок так: 
— Кто из вас, ребята, скажет, какое завтра число и чем этот день знамена-телен? 
Все молчали. Я тоже молчал. Руку подняла Верочка и ещё два-три пацана. Верочку Гликерия Ивановна не спросила. А спросила Алёшку Шуликова. Тот встал, сделал руки по швам и по-солдатски, заученно отбарабанил.
— Завтра будет 21 января. В этот день в 1924 году умер Ленин, — и, как всегда, не ожидая разрешения, сел. Он сидел тихо и, как сурок, поглядывал в мою сторону. Мне кажется, он говорил мне спасибо за то, что я позвал его вы-вешивать лозунг. Ведь вывешивая его, я рассказывал Алёшке о дне смерти Ле-нина, о том, что завтра исполняется семь лет, как Ленина нет с нами.
    Гликерия Кирилловна стала рассказывать о жизни Ленина, о его детстве и юности. Уже к концу урока она назвала мою фамилию:
— Цветков! К доске!
Когда я вышел, она объявила классу: 
— Дети! Перед вами на стене висит лозунг. Что на нём написано?
Руки подняли все до одного.
— Вера Богодюк, прочти, что написано на лозунге!  — Она прочитала. — А теперь скажи, кто этот лозунг написал?
   И опять поднялся лес рук. Я стоял и душа моя трепетала. Мне казалось, что этот спектакль Гликерия Кирилловна придумала неспроста. Вот сейчас она скажет, что я не оправдал её надежды, буквы выдумал какие-то квадратные. Вобщем, плохо сделал. Но услышал совсем другое.
— Этот лозунг написал наш новый ученик Денис Цветков. Молодец! Я ставлю ему за это в журнал “оч.хор”.
    Класс разразился бурными аплодисментами.
    В своей жизни я в последствии написал сотни лозунгов, нарисовал сотни
плакатов, но первый лозунг, написанный мною в первом классе — я запомнил навсегда. Мне кажется, он определил мою будущую судьбу. Ещё неизвестно, что было бы со мной, если б меня постигла тогда неудача! Не разочаровался ли я, если б вместо одобрения моё первое творение было бы втоптано в грязь?
    Формально я не стал профессиональным художником. На то были веские причины. Но это только формально. Я не был членом союза художников. Не кончал ни институтов, ни академий. Не выставлял (не положено!) своих работ вместе с профессионалами. Лишь только один раз имел честь выставить свои пейзажи в Иркутском художественном музее вместе с Е. Коневым, Б. Лебедин-ским, В. Рогалём, В. Вычугжаниным и другими, не менее известными живо-писцами. Выставку эту организовал директор музея, мой хороший друг и учи-тель Алексей Дементьевич Фатьянов.
    Как самодеятельный художник я прошёл школу многих известных и неиз-вестных художников. В изостудии Дома Культуры Иркутского авиазавода, где я работал токарем, кружком руководил прекрасный художник Александр Фё-дорович Филиппов. Он был художником от бога. Филиппов не был творческим художником, в полном смысле этого слова. Он был чудесным копиистом и та-лантливым педагогом. О том, что он великолепный художник говорят такие факты. В фойе и других залах Дома Культуры висели огромные по размерам копии с картин В.И.Сурикова “Утро стрелецкой казни” и “Боярыня Морозова”, копия с картины И.Е.Репина “Запорожцы пишут письмо турецкому султану”, несколько работ с картин Б.Иогансона и других замечательных авторов. И все работы были выполнены профессионально. Он многое дал и мне и другим кружковцам. Это было ещё до отечественной войны.
    После войны, при этом же ДК был организован клуб “Кистью и резцом”, где видные Иркутские художники преподавали нам и теорию искусства и помо-гали практически. Среди них были художники с академическим образованием, такие, как И.Несынов, А.Алексеев и другие.
    Особую роль в нашем становлении сыграл Алексей Дементьевич Фатья-нов. Он не просто учил нас писать этюды, работать над композицией, но, как директор художественного музея, бесплатно водил в музей и рассказывал о жизни того или другого художника, о том, как и когда писалась та или иная картина. Если, в последствии принимая участие в районной, городской, област-ной выставках, я всегда получал Дипломы первой степени, в этом заслуга пре-жде всего Алексея Дементьевича. Несколько раз с областных выставок я воз-вращался в родные Пенаты Лауреатом. Дважды мои работы экспонировались на Всесоюзной выставке народного творчества в Москве, где мои пейзажи бы-ли замечены столичной критикой.
    На втором Всесоюзном фестивале народного творчества в Москве в 1987 году за серию сибирских пейзажей я был удостоен звания Лауреата, медаль ко-торого ношу с гордостью на правой стороне груди рядом с орденом Отечест-венной войны. Добавлю ещё: я сделал альбом акварельных работ “Назаркина Гора” о родине замечательного российского поэта, лауреата государственных премий СССР и РСФСР — Василия Дмитриевича Фёдорова. Мы с Васей были друзьями. Когда-то, ещё до войны, он по окончании Новосибирского авиатех-никума, был направлен на работу на наш завод. Тогда-то мы и познакомились, а потом и подружились. Я работал в заводской многотиражке, он был моим раб-кором. Вместе занимались в ДК, участвовали в ряде постановок. Особенно за-помнились пьесы “Любовь Яровая” К.Тренёва и “Честь” Г.Мдивани.
    В 1980 году, по приглашению Василия Фёдорова, мы с Василием Старо-думовым побывали в его деревне Марьевке, что в Кемеровской области. Там-то я и сделал зарисовки его родных мест. В 1984 году Василий Дмитриевич умер. А через год в его родной деревне открывался дом-музей и фёдоровские чтения. По приглашению вдовы поэта Ларисы Фёдоровны я и мой друг Николай Берд-ников были на этих торжествах. И на этот раз я сделал несколько набросков. Так, в скором времени был создан альбом. Я его послал Ларисе Фёдоровне, она была восхищена моими работами и их показала известному литературному критику Юрию Прокушеву. Как она потом писала мне, Прокушев тоже был восхищён альбомом и обещал протолкнуть его в издательство, чтобы издать. Но тут началась в стране “перестройка”, всё пошло сикось-накось, и было не до альбома.

   …Занятия в школе шли своим чередом. Выполняя свой девиз: “хотение и терпение”, я переходил из класса в класс первым учеником. С первого до чет-вёртого был бессменным редактором стенгазеты. Моим боевым помощником являлась Верочка, с которой мы мирно сосуществовали все эти годы.
Но, коль упомянул о Верочке, то расскажу о наших взаимоотношениях всё подробнее, как на духу.
    Вы, конечно, помните сцену, где Верочка меня прикармливала пирожка-ми?  Вот и хорошо, что помните! Я тоже помню. Эти пирожки были не простые, а с приворотным зельем.
Это я, конечно, шучу. Но, говорят, в каждой шутке есть доля правды. Так и в этой шутке. Мы так сдружились, что друг без друга не могли побыть и мину-ты. Не успеешь, бывало, и перекусить после школы, как убегаешь на улицу, то покататься на санках, то на коньках. Но лучше всего было кататься на ледянках, они слишком уж катучие.
    Для тех, кто не жил в деревне, объясню, что такое ледянка.
    Делают её обычно так: берёшь лопату, идёшь во двор, собираешь два-три коровьих блина и укладываешь на фанеру или плотную бумагу. Сверху насыпа-ешь немного снега и поливаешь водой. Когда она подмёрзнет — вновь полива-ешь, накидав на неё снегу. И так раз шесть-десять, пока она не станет зеркально ровной. Теперь надо эту заготовку перевернуть и сделать из снега бортики, вморозив в нужном месте верёвочку: это чтобы свою катушку возить, вернее, тащить на горку. У нас в деревне, да и по всей округе, это немудрящее само-движущееся средство называли ледянкой.
Мчится эта ледянка с горки со сказочной быстротой. Санки катятся куда медленнее. У ледянки есть, против салазок, явное преимущество. Сидишь ты на ней, мчишься с горки и можешь крутиться-вертеться, как волчок. В нужном месте можно тормознуть и кубарем полететь в сугроб. Красота!
    Я, обычно, всегда катался на ледянке, но с некоторых пор, вернее с того дня, как откушал Верочкиных пирожков с морковкой, стал кататься только на санках. Санки у меня были красивые, подкованы железными полосами, как на-стоящие розвальни или кошовка. Таких санок-самокаток на нашей Тамбовке ни у кого не было.
Катались мы, ребятня, около церкви. Тут берег реки был не очень крутой, и не слишком пологий. Но самое главное, — в этом месте почему-то всегда на-метало много снега, и снег этот ложился так аккуратно, будто кто-то снежную горку делал специально. Бывало скатишься с горки до самой середины Чулыма, а посередине — чистый лёд, как зеркало. Оттолкнёшься раз-другой и по льду, как по маслу, понесёшься, аж до того берега.
А на том берегу, как раз напротив, под явором, хата стояла. А в хате той жила фельдшерица с дочкой. Окна хаты с нарисованными ставнями — три окна — смотрели зорко на наши катанья-болтанья. Хорошо, что ставни эти никогда не закрывались. Увидит акушеркина дочка в окна наши баталии — услышит наш крик-визг и к нам спешит. Другие ребятишки её к себе кличут: Верочка — сюда иди! Верочка — туда иди! — А Верочка, как маленькая, ко мне бежит. Смеётся, хохочет, радуется, будто век не видались. Она в санках всегда впереди устраивалась, а я сзади. Оттолкнувшись валенками, стану на колени, а сам за Верочкины плечи держусь. А она, плутовка, подымет голову в своей заячьей шапочке, повернётся в пол-оборота и хохочет, заливисто, как колокольчик. И я чему-то тоже рад, смеюсь, будто сдурел, уткнувшись лицом в белый мех.
    Это зимой так было. А летом — тоже разнообразие игр. И если нас много где-то собиралось, играли в “а мы просо сеяли-сеяли”. Не знаю, как эта игра на-зывалась в самом деле, но мне она очень нравилась, потому что эта игра с пес-ней, а я песни любил и люблю.
Но чаще всего мы играли в прятки или пятнашки. Было всегда весело. Смех, визг девчачий, суета, беготня. Любимым местом этих игр была Касьяно-ва мельница.
Стояла она на отшибе, на взгорке. Рядом — Чулым, берега которого по-росли тальником, берёзками. В крутых берегах было много промоин от дождей, овражков, поросших высокой травой и лопухами. Здесь же стояли огороды, об-несённые рвами и плетнями, и в каждом огороде — баня по-чёрному. Место для игр в прятки было идеальное. Мы с Верочкой знали самые потаённые, не-ведомые уголки. Нас находили всегда самыми последними. Или воспользовав-шись замешательством, мы, вдруг, бегали из убежища и с криком : “чур! чур! наша взяла!” — неслись к мельнице и застукивали своё прибытие.
    Зато, если мне или Верочке доводилось “галить”, мы друг друга застукива-ли быстро: ведь мы знали свои укромные места.
    Однажды нас долго-долго искали. Как сейчас помню, галил Алёшка Зару-бин. Уж он искал-искал нас, обегал весь берег, заглянул в близлежащие бани — а мы, как сквозь землю провалились: нет нигде. Верочка говорит: пусть по-ищет! Не будем выбегать и застукиваться. Сидим, затаившись, как два тарбага-на, посматриваем из лопухов на Алёшку, жмёмся друг к дружке. И как-то так вышло, что я прильнул губами к Верочкиной щеке. Она, да и я сразу не сооб-разили, что произошло. А потом, будто кто оплеуху нам заехал. Я покраснел, как рак, а Верочка заплакала. Сквозь слёзы она проговорила, как взрослая: 
— Ты хороший мальчик. Я тебя очень люблю, но больше так никогда не делай. А сейчас пойдём, хватит Алёшку мучить!
    И сколько я не говорил ей, что это нелепая случайность, что я не хотел её обидеть, — ничего не помогало. Наши отношения испортились. Вера попроси-ла Гликерию Кирилловну пересадить её за другую парту, поближе к доске, по-тому что она стала плохо видеть. Теперь соседом Веры стал Алёшка Шуликов, а ко мне пересадили Лиду Голикову.
Это случилось в четвёртом классе. О том, как мы переживали этот разрыв, поведаю в своё время. Сейчас же расскажу о делах в деревне.

   …Жизнь шла своим чередом, как говорили острословы — била ключом, и всё по голове!.. И не столько по голове, сколько по делам колхоза и первых колхозников.
Мужики недоумевали: есть колхоз или его нет?  На бумаге — он был, а по сути его, не было. Половина, согнанных в “общаг”, коров была не доена. Жен-щины, которых назначили доярками — появлялись на так называемых МТФ, не часто, — кто раз в день, а кто и реже. Коровы ревели не столько от того, что не доены, а от холода и голода да от тоски по своим хозяйкам.
    А хозяйки и хотели бы помочь бурёнкам, да их не допускали до коров, ссылаясь на какое-то постановление, где сказано, что животных обязаны об-служивать закреплённые за ними определённые доярки и скотники, что посто-ронние люди — разносчики заразы.
И правда, в колхозе свирепствовал сап. Уже несколько лошадей с общего двора, заболевших этой страшной болезнью, застрелили и сожгли. В лесу, за огородами, были построены специальные камеры, где заболевших животных окуривали едким дымом. Это несколько поубавило страдания больных, но бо-лезнь долго не отступала.
    У многих колхозников скот находился не в общих помещениях, а дома. У хозяев, чьи лошади зимовали не на конеферме под открытым небом, а в своём прежнем загоне, коняги не болели. Хозяева по-прежнему, как при единоличном хозяйстве, за ними строго присматривали — кормили, чистили и оберегали. Отец добился, чтобы наши кони тоже зимовали дома.
    Санька числился сеновозом и ежедневно привозил с поля на МТФ три воза сена. Скидывал сено в сенник и порожняком ехал до дому. Вспотевших лоша-дей ставил на выстойку, накинув на их спины тёплые попоны. Ночевали они в закрытом, без сквозняков, дворе, который мы называли пригоном.
    На утро, чуть свет, брат снова запрягал своих подопечных и ехал в поле, по сено. Батя с наступлением холодов хотел взять на зиму своих коров домой, но ему не разрешили.
— Разреши тебе, Михайла, взять своё стадо, — разъяснял председатель, — и другие за тобой потянутся. Так и МТФ опустеет! А план молокосдачи кто бу-дет выполнять?
Батя доказывал, что находись наши коровы в домашних, нормальных ус-ловиях, они бы давали молока в пять раз больше, чем дают сейчас.
— Это что же за такое?! — возмущался отец. — Наша Красуля была ведёр-ницей, по два ведра в день давала, а сейчас, как первотёлок, едва дно в ведре укрывает. Да если так будем хозяйствовать — к весне суму наденем, по миру пойдём христорадничать.
И это не помогло.
    В начале февраля прошёл по деревне слух, что будто бы в газете “Правда” ещё в прошлом году, появилась статья Сталина, где он критикует положение дел в колхозах. Будто бы Сталин сказал, что колхоз — дело добровольное. Хо-чешь — вступай, не хочешь — как хочешь, — живи, как жил до этого. День го-ворят, неделю говорят мужики об этой статье, — а самой статьи никто не ви-дел.
Отец, как самый грамотный мужик, интересовался и у Тихона Дмитриеви-ча, и в сельсовете, и в избе-читальне газетой “Правда”, но все отвечали, что та-кой статьи не было и нет. И никто не додумался посмотреть подшивку “Прав-ды”. Наутро, — а это было в начале февраля, — отец сам пошёл в избу-читальню, чтобы удостовериться: неужели слухи о статье — это только слухи? Батя был умный мужик, он решил проверить подшивки и за этот и за прошлый год.
Избач, видимо, был парнем аккуратным, дал отцу газеты, прошнурованные верёвочками, и съехидничал:
— Что, Михайла Терентьевич, всё статью “Головокружение от успехов” ищите?  Да не ищите! Нету такой статьи и не было!.. Вы только никому не гово-рите, что это я вам сказал, — добавил он, — но слышал я, что “Правду” с этой статьёй Сталина, будто бы конфисковали! 
— Как, как? — переспросил отец.
— Конфисковали! По-учёному это. А по-простому — взяли и сожгли, буд-то не было статьи. А на нет, — и суда нет!
Отец открыл прошлогоднюю подшивку. И правда, — одного номера за 2-е марта не было. Номер пятьдесят девятый есть, номер шестьдесят есть, а номера шестьдесят первого не было.
— Что же это делается? Неужели так можно?
— Значит, можно, — сказал избач и положил “Правду” на стол с красной скатертью.
Когда батя был уже у выхода, парень ещё раз напомнил о себе.
— Ты уж смотри, дядя Миша, не проговорись, не то с меня шку-
ру спустят и скажут, что так и было!..
— Не сумлевайся, парень.
    Прямо из избы-читальни он зашёл к Тихону Дмитриевичу за советом: мол, всякое калякают про статью, может так случится, что её почему-то от народа прячут?
Тихон Дмитриевич уклончиво ответил, что, если вдуматься, то вроде бы так не должно быть, но в жизни всякое бывает. Может была статья, а может это только слухи? Но успокоил отца:
— Я на днях еду в район, там обо всём разузнаю.
    Тихон Дмитриевич почему-то в район не поехал. Тогда поехал сам отец. Не спрашивая ни у кого разрешения, он утречком заложил в кошёвку Савраску и — в путь-дорогу. По хорошей накатанной дорожке он вскоре добрался до Здвинска. Прежде, чем идти в РИК, он заехал к знакомому мужику покалякать про “текущий момент”.
    Встретились, хозяин за стол пригласил, хозяйка для сугреву шкалик водки поставила, щец налила. Сидят, беседуют. Хозяин козью ножку завернул, сидит, дымок изо рта пускает. И отцу захотелось малость подымить. Достал кисет. Хвать-похвать, а трубки нет, и бумажки нет, не во что табачок завернуть. По-просил у хозяина бумажки на закрутку. Тот подал свёрнутую гармошкой газе-ту. Батя взял её в руки и ахнул: прочёл на оторванном листочке — “И.Сталин”. Развернул эту гармошку, а там статья напечатана… Только на две закрутки бы-ло вырвано, а так статья — целёхонька. Разгладил её батя, свернул трубочкой и, не дообедав, в путь-дорогу, в родные места пустился.
    А дома отца ожидал ещё “сурприз”: Ванька из города письмо прислал. Да не простое, а заказное, за которое я расписался на почте. Не утерпел, распеча-тал конверт и удивился: в конверте вместо письма — газета лежала и маленькая записка беглеца. Он передавал всем поклон, желал здоровья, успехов. О себе же сообщил, что жив-здоров, работает с Селиверстом каменщиком, спрашивал: получили мы посылку или нет, которую он послал недавно. О посылке я ещё расскажу, а сейчас спешу рассказать о газете, которую братка прислал.
    Дома отца радость ожидала, а он, как на зло, не появлялся. И мать дома, и Акулина с дойки пришла, и Санька распряг своих иноходцев, а бати всё не бы-ло. Собралися за столом, мать подсолнухов поджаренных на клеёнку насыпала, будто в праздник какой. Сидим все и семечки лузгаем. Только я не лузгаю — читаю вслух статью Сталина. Но все равно, нет-нет да кину в рот десяток зёрен, от чего слова получаются картавые, шепелявые. Вспомнил про “терпение” и не стал коситься на стол, а подвинул лампу-коптилку к себе поближе.
    Пусто в избе. Голландка топится, тепло. Я читаю медленно. Санька гово-рит, чтоб медленно читал, “с чувством, с толком, с расстановкой”. В опреде-лённых местах умолкаю, повторяю предложение и два, и три раза, чтобы яс-ность была. Вроде всё написано правильно. И у нас в деревне такие же безобра-зия творятся, как и везде, как в газете прописано. А вот вывод из всего напи-санного мы сделать не сумели. Санька говорит, что распустят, видно, колхозы, а мама крестится: слава тебе, господи, хоть бы поскорее. Ведь весна на носу — пахать, сеять скоро, а в колхозе этом, провалиться бы ему в тартарары, и не че-шутся. Я тоже высказал своё предположение и оно оказалось правильным.
— Колхозы разгонять не будут, кто хочет пусть остаётся, а кто не хочет — выходи из колхоза. Добровольно чтобы. Захотел опять в колхоз — подавай за-явление и пожалуйста…
Мы уже спать решили ложиться, но тут залаял наш пёс. Гавкнул раз-другой и умолк: значит, батя пожаловал. 
    Ввалился он злой-презлой. Разделся, шубенку швырнул на постель, шапку туда же кинул. Но варежки засунул в печурку. Прошёл, молча, в передний угол, сел, облокотившись на столешницу, усыпанную подсолнечной шелухой и кого-то покрыл трёхэтажным матом.
— Чё же это делается на белом свете? — наконец произнёс он. — Да когда же это было, чтоб газету прятать от народа?  Я ведь в Здвинске был, там статью Сталина достал. Хорошо, что прочитал от строчки до строчки, а то бы сейчас сумленье брало. И в правлении колхозном мужикам тоже прочитал. А тут при-шёл Казаков, этот голодранец-председатель, взял он из моих рук газету и разо-рвал её на мелкие клочки. Бросил под ноги и сапогами растёр по полу.
— Ты, говорит, Цветков, что тут агитацию разводишь?  Что народ баламу-тишь?! Али в каталажку захотел? Али в Урман, на съедение волкам, желаешь? Смотри, Михайла! Урман по тебе давно плачет! Не посмотрю, что партизан, что ранетый, а за антисоветскую пропаганду — знашь, что бывает?  Энкэвэдэ мигом уму-разуму научит!
Отец уже не мог сидеть спокойно. Он ходил взад-вперёд от лавки до двери и обратно, попросил у мамы что-нибудь поесть и перекрестился, глядя не на иконы, что висели в переднем углу, а на меня.
— А ты что примолк? Али опять “неуд”схватил? — зыркнул он из-под на-висших бровей.
— Эх, детки, детки! Когда же вы…
— Поумнеете? — закончил я.
— Не встревай, когда отец говорит! Ишь, взял моду!
— А я и не встреваю. Хочешь, я расскажу про статью, что Казаков изо-рвал?  Мы её только что читали. Вот! — и я подал газету, что прислал Ванька.
Мать и я на перебой говорили отцу про Ванькину записку, но он будто бы не слышал даже. Он и хлебать щи перестал, отодвинул миску от себя и потя-нулся за кисетом. Хотел было завернуть самокрутку, но вспомнив о трубке, стал набивать носогрейку. Хотел было читать вслух, но мы возразили.
— Мы три раза её читали, — сказал я. — Всё правильно в ней написано! Товарищ Сталин не станет врать!
   И он углубился в чтение. Трубка вначале дымилась, потом дымиться пере-стала. Слышно было только чмоканье губами да порою хрип и писк комариный в мундштуке. Прочитав статью до конца, он свернул её аккуратно и пристук-нул ладонью.
— Принеси-ка чернильницу с ручкой и лист из тетрадки вырви, — попро-сил он.
Когда я принёс всё это, он положил передо мной чистый лист бумаги.
— Пиши, сын!
— А что писать?
— Пиши так. “Председателю колхоза “Пролетарии” тов. Казакову от кол-хозника Цветкова М.Т.” — Написал? Молодец! Теперь отступи малость и, вот тут, на серёдке листа пиши: “Заявление”.
— Я написал.
— Не торопись. Поразборчивее чтоб.
— “Как пишет товарищ Сталин, — диктовал мне отец,— колхоз — добро-вольное хозяйство.     И силком туда загонять никто не имеет права. Поэтому я с нонешного дня выхожу из колхоза вместе со всей семьёй и забираю скот и сельхозинвентарь. Сани же, на которых    Санька возил сено — возвращаю в це-лости и сохранности. К сему: “
Батя долго и внимательно читал написанное, потом взял из моих рук ручку и расписался.
Утром он Саньку не пустил ехать в поле, а Акулине разрешил пойти на дойку. Как-никак, а коровёнки все же были свои. Мне почему-то не хотелось идти в школу, но батя на меня цыкнул и проговорил:
— В школе не задерживайся! После обеда пойдём на ферму, за скотом.
О том, как развивались события дальше, отец, повеселевший и помоло-девший, рассказывал за ужином. Я не ручаюсь за точность своего пересказа, но было, по словам отца, так:
— Прихожу, значит, я к конторе, а там мужиков и баб набралось, как на свадьбу. Стоят, разговаривают, хохочут и всё чаще слышится слово “Сталин”. “Сталин сказал”, “Сталин советует”, “Сталин критикует”. Подошёл я, поздо-ровкался с мужиками. Тут и кум Василий, и Трофим Зарубин, и Мина Красич, и кума Катерина Новикова. Все, кому я вчера газету читал. Спрашиваю: как дела?  Отвечают шутя, мол, как сажа бела! Белее некуда! Кума Катерина и говорит: голова кругом идёт, не знаю, чё и делать! Посоветуйте, мужики — выходить мне из колхозу, али подождать? Можа в куче-то сподручнее дела пойдут, чем в одиночку. Не зря, мол, говорят, что один в поле не воин!
Общее мнение высказал Мина Красич:
— Ты, Катерина, как хошь. Можа, тебе в колхозе и сладше будет. Тебе чё?  Сама да сынишка. А у нас — оравы полон двор. Хошь детки и повырастали, дак внучата появились. Нам больше подходит самостоятельное хозяйство: посеял пшенички — вырастил, убрал и сразу видно, как зимовать будешь. Маловато — прикупи, многовато — запрос в карман не лезет, лишки не помешают. А что в колхозе? Ставят одне палочки, а что на эти палочки осенью достанется? — од-ному богу известно. Вот и суди-ряди. Испокон веку, наши отцы и деды жили, и никаких колхозов не знали. Жили и жили. Я, например, выхожу, — и показал листок бумаги.— Хомут на шею успею надеть…
    Председатель артели Казаков взошёл на крылечко, поздоровался со всеми и поинтересовался: что это за сборище у правления?  Нет, чтоб на работу бе-жать, они, видишь ли, прохлаждаются, с утра пораньше митингуют. Ещё он что-то говорил про сев, который не за горами, и про кузню, что всю зиму стоит и двери настежь. Кто-то из мужиков крикнул:
— Не надо было кузнеца ссылать, а то нашли кулака! 
А Мина Красич, расхрабрившись, выпалил:
— Вы, товарищ Казаков, вчера газету “Правда” в клочья изничтожили. А в газете, между прочим, статья товарища Сталина напечатана. Вот мы собрались тут и решили, что за самоуправство подать на вас заявление в суд. Пусть суд рассудит: кто за Советскую власть, за товарища Сталина стоит, а кто супротив идёт!
Мина это произнёс в шутку, чтоб припугнуть председателя, а собравшееся приняли всё за чистую монету.
— Правильно!
— Верно!
— За это по головке не погладят!.. — неслось со всех сторон. Не ожидал Красич такой реакции на своё заявление. Надо бы унять как-то взбунтовавших-ся мужичков, но как Не признаться ли, что он пошутил?  Нет, решил, так не гоже. И тут его выручил отец мой.
— Хватит шуметь, — пробираясь к крылечку, на ходу успокаивающе бор-мотал батя. — Пошумели и будя! Надо о деле говорить, а не зубоскалить. Дело сурьёзное — а им всё хиханьки да хаханьки! Пора за работу приниматься, а мы тут собрались и лясы точим!
Тот же Мина опять в пузырь полез.
—А чё же ты, Михайла, не на работе?  И пошто свово Саньку по сено не пустил?
— Это моё дело — пустить — не пустить! А на работе я ни на какой пока не состоял, вовсе. Ждал всё, не появится ли разъяснение насчёт колхозов. Вот и дождался. Что говорит товарищ Сталин? — и он помахал газетой. — А товарищ Сталин говорит, что в колхоз нельзя загонять силком, как стадо баранов. Он го-ворит, это добровольное дело. Вот почему я тута. Я выхожу из колхозу с сей минуты, вот моё заявление, — и протянул его опешившему председателю.
— Боже мой! Какое тут началось светопреставление! — продолжал отец.— Все, как сбесились: лезут к крыльцу, прут напролом. У кого загодя бы-ло написано прошение, те подходили к Казакову, подавали ему, совали в руки, а он не брал, отмахивался, как от мух назойливых. А те, не зная как быть, запи-хивали бумаги в его карман, старались даже снять с него кубанку и кинуть туда заявление.
Чем бы закончилось это стихийное собрание — непонятно, если б в ограде, на Зарубинском Буяне не показался милиционер и пожарник на своей кляче.
— Что за шум, а драки нет? — гаркнул представитель власти, но увидев, что тут не до шуток, убавил прыть. Сидя на Буяне, он попросил собравшихся соблюдать порядок.— Председатель примет всех, у кого есть к нему дело. Ну, а у кого нет никаких дел — по домам! Разойдись!..
    Но без “ЧП” всё же не обошлось. После того, как отец с Санькой и Акули-ной пригнал свой скот на родное подворье, к нам прибежал из сельсовета по-сыльный, который почему-то назывался сельисполнителем. Запыхавшись, он сказал, что отца вызывают в сельсовет.
Отец, не говоря ни слова, кинул хворостину и вместе с нарочным поспе-шил на вызов.
Мы недоумевали: неужто батю думают арестовать? За что? За то, что он вышел из колхоза? За то, что он газету “Правду” читает?  Нет, это ерунда. Раз-берутся и отпустят. Но прошёл час, другой, наступил вечер, а батя не возвра-щался. Тогда Санька сел на меринка и поскакал в сельсовет. То, что он увидел, его рассмешило. За председательским столом важно восседал отец и читал ста-тью Сталина. А вся комната была набита мужиками. Они сидели на лавках, на табуретках, на пороге. Многие полулежали на полу. Дым стоял коромыслом, пахло потом и навозом.
    В плотном слое дыма едва-едва угадывался огонёк фонаря “летучая мышь”. Здесь же, за столом сидели и председатель сельсовета, и с перевязанной рукой милиционер.
В течение нескольких дней в деревне было тихо, как перед бурей.
Жизнь, словно сломанная телега, остановилась. По-прежнему топились по ут-рам печи, слышался переклик петушиный и собачий лай. Все жили ожиданием чего-то неведомого.
Пополз слушок, что зачинщиков бунта, наверно, будут судить. Это, мол, по наущению подкулачников колхоз разбежался. И ещё такой слушок: — коров
и овец насильно согнать на скотный двор, иначе де, скот перережут.
— Дыма без огня не бывает, — решил отец с матерью. — Придётся со ско-тинкой расставаться потихоньку-помаленьку. Оставим пару коров, пяток овец и будя. Пока стоят холода, надо сбыть скотинку.
    И сбыли. Пока власти хватились, деревня своих коров и овец почти выре-зала. В каждом дворе теперь мычали от силы пара коров, а блеянья овец совсем не было слышно. Это были Варфоломеевские ночи. С вечера и до утра разно-сился неутихающий рёв скота, ото всюду слышался страшный, раздирающий душу, предсмертный коровий вопль.


Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Категория: Повесть "ИСПОВЕДЬ" - Книга 1 | Добавил: Сергей (16.10.2009)
Просмотров: 1047 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Приветствую Вас Гость