Меню

Денис Цветков

Проза

Главная » Проза
Глава 4

Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Чтобы было ясно, каким путём я пересилил себя вам надо будет очень внимательно прочитать вот эту главу. Именно — эту. В ней решал я вопрос: быть или не быть? 
    Я тогда, конечно, и не подозревал, что какой-то Гамлет, принц датский, — этот вопрос тоже решал. Не знаю, правильно он решил его или нет, но я разре-шил даже очень правильно. 
    Главное условие, чтобы всё, всегда и везде шло как по маслу, это, конечно, “хотение и терпение”. Эти два магических слова стали моим девизом.
Хотеть — этого мало, чтоб что-то сделать. Как говорил отец — без труда не выловишь и рыбку из пруда. Отсюда — вывод: хотение без терпения — пшик. Терпение, оно потому и терпение, что терпеть надо до победного конца. И не просто терпеть терпения ради, а чтобы добиться того, чего хочешь. 
    Что, слишком вычурно выразился? Непонятно? Сейчас скажу проще: дал себе слово — держи! Взялся за гуж — не говори, что не дюж! Назвался груздем — полезай в кузов. 
Это я вычитал в книге пословиц и поговорок, которую дал мне Тихон Дмитриевич и которую я читал всё лето. Купаться иду — и она со мной, в ого-роде полю грядку — она лежит, отдыхает. Пополю, пополю — почитаю. На бе-режку позагораю, позагораю — искупаюсь! И снова читаю. 
    Как сказал мой батя, который её тоже всю осилил: “Эта книга —колодец мудрости.” Мы тогда даже поспорили с ним. Колодец мудрости! Ха - ха! Много ли мудрости в нашем колодце? Воды и то воробью по колено… Вот если море мудрости, это да! Море — огромно! Море — бездонно! Так что, поговорка про колодец устарела. Я взял на себя смелость и в той книге сделал приписку в са-мом конце “Книга — море мудрости”. Хотел было и фамилию свою написать, да побоялся Тихона Дмитриевича. Когда же он эту надпись увидел, позвал ме-ня.
— Это ты написал? — спрашивает.
— Я, — говорю, а сам думаю: испортил, наверно, книжку. Сейчас ругать будет. А Тихон Дмитриевич стоял-стоял около меня, смотрел-смотрел мне пря-мо в глаза, как будто никогда не видел, и говорит:
— Ну, и Сократ! Ты почти, как Максим Горький выразился: только у него не “море мудрости”, а “источник знаний”.
    Я понял учителя так: это он хвалит меня за мою надпись. Только почему он меня Сократом обозвал? Ведь это же собака! У Осипа Абрамовича во дворе сельмага пёс живёт. Днём он в закутке бегает, а на ночь его с цепи отпускают, чтобы сторожил народное добро. Злющий псина! Ужас! Один вид у него чего стоит: огромный, как телок, лапищи когтистые-когтистые, глаза вечером аж светятся и морда противная — щёки отвисли от обжорства, наверно. Так вот этого кобеля Сократом звали!.. 
    Когда начались занятия в школе, я, чтобы не вызывать насмешек и колко-стей моих дружков, спросил у библиотекарши о Сократе. Та вначале пожала плечами, потом посмотрела, как когда-то Тихон Дмитриевич и полюбопытство-вала:
— А зачем тебе Сократ понадобился? Он, дружок, жил давно, в древние времена. Это философ, — великий мыслитель.
Как сверхвоспитанный мальчик, я сказал тёте “спасибо” и вприпрыжку по-бежал на урок…

    …Как я ни старался, но круглым отличником не стал ни в третьем, ни в четвёртом классах. Вообще-то, чтобы получать отличные отметки ради отме-ток, я не старался. Всё тот же Тихон Дмитриевич часто повторял и мне и дру-гим, что надо не зубрить, не заучивать написанное в учебниках, а вникать в суть. А то ведь как бывает? Выучил ты какое-то правило назубок. Спросит учи-тель — пожалуйста. Встал, оттарабанил и сел со спокойной душой. А когда до дела дойдёт, то правило это применить и не умеют. Вот ведь в чём закавыка! 
Но как бы там ни было, а четвёртый класс я всё же закончил с похвальным листом, да и не с одним, а с двумя сразу. Один мне присудили за хорошую учё-бу и активное участие в жизни школы, а второй — за мои рисунки, которые за-няли первое место в районной олимпиаде. 
Вот упомянул об олимпиаде и так тепло на душе стало. 
    Прошло уже более шестидесяти лет, а я помню незабываемые дни наших олимпиад. Такие олимпиады, наверно, проводились по всей стране, а не только в нашем районе и в области. 
Вначале — олимпиада общешкольная, потом всё лучшее, что на ней выяв-лялось, представлялось на районную. После того, как в районной олимпиаде подведут итоги, лучшие работы, лучшие участники художественной самодея-тельности посылались в Новосибирск. Там опять отбирали победителей и на-правляли в Москву. Верно, на краевой олимпиаде я был только один раз и то не за рисунки или стенные газеты, а за чистописание. В то время красивому, гра-мотному почерку уделялось особое внимание. А у меня почерк был исключи-тельным, как в грамматике, к тому же, ошибок почти не было. Что по русскому языку, что потом по другим предметам, тетради мои, с первой страницы до по-следней, были аккуратны. Ни одной помарочки, ни одной ошибочки. Если это была тетрадь, например, по геометрии или алгебре, то всякие кубы, треуголь-ники, круги и прочее — были сделаны по линеечке, циркулем, транспортиром. 
    Я уже говорил, что любил рисовать с детства, и даже на уроках геометрии, алгебры я с удовольствием, старательно рисовал все эти фигуры. По истории и зоологии я, как пособие, перерисовывал из учебников всякие иллюстрации в увеличенном виде. Всё это по просьбе учителей. Особенно я любил делать та-кие пособия по биологии и ботанике. Там — растительный и животный мир! Боже мой, с каким упоением я просиживал целые ночи и выходные дни, рисуя этот фантастический мир! Завуч школы специально для меня закупила в районе акварельные краски и цветные карандаши, где-то доставала ватман или картон. Почти на каждой школьной и районной олимпиадах я получал премии: краски, альбомы для рисования, книги о жизни художников. Один раз, — это когда я учился в седьмом классе, меня премировали двумя книгами Брэма.
    Боже! Я был на седьмом небе! Издание превосходное! Богатый переплёт, всякие заставки, виньетки, — без счёта. А какие рисунки! Звери всякие, птицы диковинные и обычные. И те, что водятся у нас, и что живут в других краях. Много было и цветных картинок, ярких, блестящих, под папиросной бумагой!
    Когда, после окончания школы, я уезжал из родного села в Иркутск, то эти книги, да ещё том Джека Лондона, — тоже премию, — я увёз с собой. Если б не война, на которую в 1942 году был призван, то эти книги занимали бы теперь в моей библиотеке самое почётное место.
О том, какую роль в моей жизни сыграли хороший почерк и умение рисо-вать, я расскажу как-нибудь позже.
    …Мы остановились на том, что я преодолев ухабы, закончил начальную школу с двумя похвальными листами. Итак, в путь! Да здравствует “хотение и терпение!”
Вся наша братия перебралась в новую школу — неполную среднюю. В старой школе остались только второгодники да те, кто шёл за нами. 
    НСШ — это неполная средняя школа. Здание школы старое, но не старин-ное. Его построили уже при Советской власти, сразу после разгрома белых в наших краях. Мне нравилось оно. В начале это здание строилось, как нардом — народный дом. Это почти тоже самое, что клуб или Дом культуры. В нардоме работали разные кружки: пения, декламации, народных инструментов. Особой любовью односельчан пользовался драмкружок. Драмкружковцы ставили и классические пьесы, вроде “Грозы” Островского, но чаще пьески, скетчи на со-временные, злободневные темы: о кулаках и подкулачниках, о буржуях, о своих и зарубежных… 
    Потом церковь переоборудовали под клуб, а здание нардома перестроили под школу-семилетку. 
    Вот в эту семилетку и перешли мы, вместе с Тихоном Дмитриевичем и Гликерией Кирилловной, которые с первого по пятый класс были нашими единственными учителями. 
Теперь же у нас стало много учителей. По каждому предмету — учитель.
А что такое новые учителя и совсем незнакомые ученики? Между учени-ками быстро нашёлся общий язык. Деревня, хоть и большая, но одна — каждый из нас знал ребят многих. А вот к учителям надо присматриваться, притираться.
    Всё бы хорошо, но наш класс разбросали по двум другим пятым классам — наш стал именоваться 5 класс “А”, а другие — 5 “Б” и 5 “В”. В мой класс попали из старых друзей Алёшка Зарубин да Шурка Жучков с Высокой Гривы. Через несколько дней перевели к нам Конкордию. В том классе, куда её опре-делили вначале, был перебор в учениках, а в нашем классе — недобор. Вот её и перевели. 
    На первых порах все ходил как в воду опущенные. На переменах, в боль-шом коридоре, мы встречались со своими бывшими одноклассниками, как род-ные. Были рады друг другу без памяти. Шушукались, особенно девчонки. А мы чувствовали себя взрослыми, независимыми, храбрились, заводили новые зна-комства. 
Тихона Дмитриевича, который стал у нас преподавать географию, назна-чили нашим классным руководителем. Слава богу! Тихона своего мы знали, как свои пять пальцев. Он хоть и строгий, но справедливый и добрый. За четы-ре года мы узнали его и надеялись, что он нас в обиду не даст.
    На второй или третий день занятий ко мне подошёл на перемене длинно-носый парень, назвался Иваном Гоцем. Он уже учился в седьмом, выпускном классе, хочет стать, как и я, художником, и поэтому предложил мне свою дружбу. Как говорится: свой свояка видит издалека.
    Тот, первый год в новой школе, был самым интересным и счастливым. Иван Гоц оказался верным другом, книгочеем, очень начитанным парнем. Он знал биографии и произведения русских и зарубежных художников — класси-ков, да и вообще был очень сообразительным малым. Отец его, тоже Иван, был председателем колхоза на Хохловке, где он жил с сыном и дочкой Алесей.
    На Иванов мне везло. В соседнем классе в пятом “Б” учился ещё один Иван, по фамилии Кузнецов. Он, как и Гоц, тоже как-то подошёл ко мне и мы познакомились. Был этот Иван из деревни Хапово, что в верстах двадцати от нашей деревни. Там была только начальная школа, четырёхклассная. Если кто решил и дальше грызть гранит науки, должен ехать либо к нам в село, в семи-летку, либо в район, в Здвинск, где была средняя школа. 
В Здвинске, большом и красивом селе, и до революции была средняя шко-ла, по-старому — гимназия. Ту самую гимназию когда-то окончил наш Тихон Дмитриевич.
    В отличие от Ваньки Гоца, Ванька Кузнецов не мечтал стать художником, хотя рисовал неплохо. Он хватил выше — стать писателем. По сути, он им уже почти был! Верно, книг ещё ни одной не выпустил, но в районной газете, кото-рая называлась “Здвинский колхозник” часто появлялись его статейки. Подпи-сывал он их как всамомделишний писатель — Кузивар. Иван Кузивар! Звучит? То-то! Расшифровывалось это просто: Куз — это Кузнецов, Ив — Иван и Ар — Архипович. Вот так-то! Знай наших! Иногда писал он о школьной жизни, но больше — о колхозных делах, о лучших людях села.
    Был Иван парень красивый: высокий, голубоглазый. Глазищи в ресницах пушистых. Чуб как у Маяковского, ниспадал на чистый белый, как у девчонок, лоб. Ходил Иван всегда в галифе, в старых, но всегда начищенных до блеска, сапогах, куртке, тоже старенькой, но зато кожаной. Он называл её кожанкой. На голове же красовалась тюбетейка, шитая сверкающими серебристыми жил-ками. Если бы ему да на пояс повесить в кобуре наган, был бы он вылитый ко-миссар! Чисто Павка Корчагин! Но о Павке мы тогда ещё ничего не знали, уз-нали о нём позже, когда вышел роман Николая Островского. А когда узнал Иван о Павке, то явно стал подражать ему во всём.
    Одет мой друг, — как я уже выше сказал, — был по комиссарски. Теперь же, по прочтении романа к внешнему Ванькиному виду прибавилось и внут-реннее сходство. Иван стал правдоискателем, непримиримым борцом за правое дело. Мимо его ушей и глаз ничего не ускользало. Он лез во все дела и школы, и клуба, и библиотеки. От хвалебных заметок перешёл к критическим. Ох и доставалось от него разным лодырям, пьяницам и прочим отсталым элементам! Втихаря Ваньку обзывали “затычкой”: мол, лезет куда надо и не надо, мол, всем дыркам затычка! 
В деревне его многие сторониться стали, а то, не дай бог, попадёшь этому идолу на глаза, а он тебя и пропечатает в газете всем на посмешище! Идол и есть идол! 
А многие хвалили его, при встрече поздравляли, удач желали. Особенно те, кого он защитил в своих заметках, боролся с бюрократами и нечистыми на руку людьми.
Вот он какой был мой друг!
Вернёмся чуть-чуть назад…
    В первой же нашей беседе он по секрету поведал мне, что сочиняет боль-шой роман, под названием “Томск”. Я недоумевал: почему именно Томск? Уж лучше — Москва, она всё-таки главный город страны! Или хотя бы Новоси-бирск?.. Разве плохо звучит? Ванька же мне всё разжевал до мелочей. Во-первых — это город студентов. Там есть университет, который и при царе был известен всему миру. Но главное — там Ванька в детстве жил и город ему нра-вился очень. К тому же, село Красный Яр, в котором он жил некоторое время, находилось недалеко от Томска, в таёжном Асиновском районе.
    Позже, когда мы подружились крепко, я даже стал его боевым помощни-ком: переписывал начисто в амбарную книгу будущий знаменитый роман “Томск”. К сожалению, кроме меня, это чудо литературы так никто и не прочи-тал.
    Коль уж я начал рассказывать об Иване Кузнецове, то продолжу этот рас-сказ. 
С ним мы ещё не раз встретимся на страницах моего сказания. Судьба рас-порядилась так, что со школьных лет и до глубокой старости до его кончины в 1980 году, мы были, как говорится, верными друзьями, хотя жили в разлуке: я — на Ангаре, в Иркутске, он же на Оби, в Новосибирске. Но часто писали друг другу письма, делились своими удачами и неудачами на всех фронтах. Не-сколько раз Иван приезжал ко мне в гости. Я, к сожалению, у него не был ни разу. 
    В письмах, а это было накануне Отечественной войны, мы приглашали друг друга, уговаривали как-то сделать так, чтоб жить вместе. Он звал меня к себе, я его — к себе. И Иван сдался: уволился из редакции своей молодёжной газеты и махнул в Иркутск. 
На работу он был принят сразу. Тогдашний редактор заводской многоти-ражки Сергей Васильевич Крылов посмотрел его трудовую книжку и увидев, что он работал в краевой газете, дал ему добро. Я же, не поступив в изоучили-ще, крутил баранку в механическом цехе авиазавода, — работал токарем. 
Иван, как работник газеты, часто забегал в наш цех: писал статейки и очерки о лучших работниках-станочниках. И однажды попросил меня написать заметку о работе нашей токарной группы: “Напиши-ка, —говорит, — о ком-нибудь из лучших стахановцев.” 
В начале я отнекивался: мол, некогда, устаю шибко, и другие доводы при-водил. Но от Ивана трудно было отделаться: прилип, как банный лист к извест-ному месту. Наконец, я сдался. Три вечера я корпел над своим опусом.
Иван, придя в цех, взял статью, быстренько пробежал глазами по моему шедевру и вынес приговор: плохо! не пойдёт!
— Так-то статья, вроде и толковая, да всё в ней общё! Фактов маловато. Надо фактиков добавить. Я статью возьму, а ты вечерком забегай ко мне домой и мы вместе её доработаем. Лады? — И мой закадычный друг, автор многочис-ленных статеек на разнообразные темы, помахал мне ручкой. До самой входной двери в цех виднелась Ванькина тюбетейка и его видавший виды кожан.
    Я в то время жил у брата Ивана, того самого Ваньки, под чьи напевные ко-лыбельные песни я сладко всегда засыпал. Барак наш находился за угольным складом, недалеко от вагонного депо, где работал брат. А Иван жил недалеко от завода в частном доме у одной бабуси, у которой, как в известной песенке — жили два весёлых гуся. На счёт гусей, — это я для красного словца сказал, чтоб хоть как-то скрасить своё нудное повествование. 
Только я открыл калитку Ванькиной обители — он уже тут, как тут. Дело было летом, у бабуси имелся маленький сарайчик, в котором хрюкала свинка и мычала бурёнка, а на сарайчике, на сеновальчике было устроено логово моего друга. 
    Увидев меня, он быстро соскочил со своего Парнаса на грешнюю землю и мы, уже не залезая на сеновал, уселись за столик под черёмухой.
    Прежде чем дорабатывать мою статью, Иван всё же слазил к себе на лет-нюю “фатеру” и принёс оттуда два гранёных стакана и бутылку “Спотыкача”. С этим обманчивым напитком я уже был хорошо знаком по гастроному, где мне довелось поработать продавцом, пока подыскивал работу по душе и по-денежней. Своё название этот “Спотыкач” оправдывал на все сто пятьдесят процентов. Зная коварство этого зелья, я уговаривал Ивана сначала поработать над статьёй, а потом уже выпить за успешное начало моей журналистской дея-тельности.
— Твоя статья доработана и уже набрана. Вот гранки, читай! — и он подал свёрнутый рулончиком свёрток. 
Я начал читать. Всё шло, как по маслу. Но вот я споткнулся на полуслове. О том, что механик цеха нерегулярно проводит профилактический осмотр обо-рудования, я не писал. Читаю дальше: ”Помощник начальника цеха по снабже-нию такой-то, совсем не интересуется положением дел в группе мастера Дани-лова. А положение таково, что ещё два-три дня и станки остановятся, так как в МАСКе нет нужных труб.” 
О, ужас! Я онемел. 
— Нет, так не пойдёт! — говорю. — Я этого не писал. При чём тут пом-начцеха, если этих труб нет и на центральном складе? При чём тут механик це-ха? Его ребята приходят, смотрят станки, регулируют, что-то подкручивают… Да они же сегодня, уже под вечер, приходили ко мне, что-то там крутили-вертели. Станок работает нормально.
 — А, забегали, голубчики!.. — засмеялся Иван. — Проснулись, лежебоки! А кто их разбудил? Что, их Пушкин разбудил? — потирал он руки. — Не-ет! Это ты их разбудил!.. Пронюхали, субчики! Запомни: критика и самокритика — движущая сила нашего общества! Понял? — и, хлопнув ладошкой по бу-тылкиной попке, наполнил стаканы. 
Не стану смаковать, что и как прошла наша трапеза, сразу скажу, что моя статья, напечатанная в газете под рубрикой “Письма читателей” возымела та-кое действие, какого не ожидал ни я, ни Кузивар. 
    Главный механик завода по этому поводу собрал совещание. Были заслу-шаны механики не только механических цехов, но и агрегатных и заготови-тельных. В редакцию пришёл ответ: “ … статья правильно заостряет вопрос о сохранности оборудования, вовремя вскрыла имеющиеся недостатки. Дирекция рекомендует во всех цехах завода её проработать и принять соответствующие решения.”
    Так состоялся мой дебют в журналистике, которая в последствии стала моей основной профессией.
    Об этом хватит! Перенесёмся в далёкое прошлое. Я теперь не буду скакать галопом по Европам, а расскажу по порядку о всех моих путях-дорогах и тех вехах, что помогали мне не сбиться с пути.

    Прошла примерно неделя и на дверях учительской появилось объявление: такого-то сентября, во столько-то часов, вместо последнего пятого урока про-водится общее собрание учеников всех классов. (Напомню, что в школе было три пятых, два класса шестых и один седьмой, выпускной, в котором училось не тридцать пять учеников, а всего двадцать.)
    У объявления, во время перемен, толпились группами ученики. Все уже давно были знакомы с ним, но всё равно, толпились.
Я тоже с Гоцем и Кузиваром стоял около. Гоц, наклонившись ко мне, тихо сказал:
— Это я писал. Как по-твоему, хорошо это или плохо?
— Нормально! — ответил я. — Всё на месте. Вот только начало ты напи-сал лучше, а конец как-то небрежно. А в общем и целом нормально! — Сам же про себя подумал: а я бы лучше написал! Слабак, оказывается, ты! И чтобы подбодрить художника, добавил:
— В общем, ничего, хорошо!
Но тут вмешался Кузивар.
— А чего тут хорошего? Ничего — это пустое место. Ничего и есть ниче-го. Мазня! Курица и та лучше левой лапой нацарапает.
Не знаю, может Кузивар не знал, кто писал объявление? Да нет, он же слышал, как Гоц сказал мне, что это его работа.
— Вот посмотри, что это за буква такая? — тыкал он костлявым пальцем в бумагу. — Не то мягкий знак, не то — твёрдый, — продолжал будущий све-тило журналистики, не обращая внимание на то, что я его тереблю за поясок. — А это что? Все строчки как под гребёнку подстрижены, — разошёлся он. — Слово “объявление” и “собрание” надо было написать крупным шрифтом! Правильно я говорю? — обратился он к стоящему сзади него кому-то. А когда обернулся, всё же смутился, баламут: перед ним стоял Тихон Дмитриевич, ок-ружённый бывшими нашими четвероклассницами.
— Правильно я говорю, Тихон Дмитриевич? — и сам же ответил:
— Правильно!..
    На собрании решались два вопроса: выборы ученического комитета и вы-боры редколлегии общешкольной газеты “За учёбу!” 
    Старшеклассники называли многих ребят, которых мы почти не знали и сидели поэтому, не проронив ни единого слова. Вышла завуч школы Наталья Дмитриевна и, постучав о стол карандашом, зачитала список кандидатов в уч-ком.
— Кто хочет выступить по существу вопроса? — и ещё постучала каран-дашом. — Тише, ребята! Вопрос серьёзный и подходить к
нему надо вдумчиво.
— Молчание — знак согласия, — подвела она черту. — Кто за Ивана Го-ца? Гоц! Иди к столу — покажись, а то тебя новенькие, наверно, не знают. 
Протискался он через толпу, как в лесу непроходимом, к столу и показал-ся.
— Вот я, смотрите! Гоц. Украинец. Не судился. Из бедных крестьян. Не женатый, — паясничал Иван.
В коридоре, где проходило собрание, раздался хохот, аплодисменты, а кто-то из задних даже свиснул. Собрание зашумело, будто очнулось от оцепенения.
— Давайте следующего! Мы — за Гоца? Голосуем!
— Кто за Ивана?.. — не успела Наталья Дмитриевна фразу закончить, а лес рук уже голосовал “за”. Проголосовали за всех, кто был в списке.
— Теперь выберем редколлегию стенгазеты. У нас шесть классов. От каж-дого надо по человеку, — объяснила Наталья Дмитриевна. 
Посыпались предложения:
— Карпуху Дудника! — от седьмого. 
— Веру Зеленскую и Катю Андрееву!
— Ивана Кузнецова — от пятого “Б”. 
От пятого “А” был предложен Стёпка Гринькин.
Когда прозвучала эта фамилия, поднялся смех невообразимый.
— В чём дело, дети? — тоже хихикнув, крикнула Наталья Дмитриевна. — Что тут смешного? Гринькин! Где ты? Выйди сюда, покажись!..
    К столу протиснулся низенький кругленький, нерасторопный мальчик. Он шёл и жевал что-то, стараясь проглотить жвачку. Но никак почему-то не глота-лось. Он закашлялся и, выручив глаза, молча уставился на председательшу со-брания. Наталья Дмитриевна сообразила: Стёпка подавился чем-то, и стала стучать своими кулачками по Стёпкиному горбу. Но тот всё стоял, мычал и во-рочал глазами. И тут объявился Кузивар. Он подошёл, посмотрел на Стёпку, как смотрит баран на новые ворота, и с размаху ухнул кулаком по Стёпкиному загривку. Гринькин и так-то был мал росточком, но после Ванькиного удара стал ещё меньше. Но не упал, устоял, только съёжился в три погибели.
    Собрание притихло: все думали, что же будет дальше? Уж не убил ли Ку-зивар Стёпку? Многие мальчишки по своему горькому опыту знали, как это бывает больно, когда отец вот так съездит тебя кулаком по шее!.. Но Стёпка был жив и даже не покалечен. Он не спеша разогнулся и почему-то раза два по-вернулся вокруг своей оси. Потом остановился и расплылся в улыбке. Щёки, всегда красные, как спелые помидоры, лоснились от пота, глаза слезились и быстро-быстро моргали. Пришлось Кузивару ещё разок стукнуть пострадавше-го, чтоб привести в чувство.
— Так мой батя делал, если я за столом жадничал. Подавлюсь, бывало, сижу, как кол проглотил, глаза выпучу, батя и хлопнет кулаком, — объяснял “лекарь”, обращаясь только к Наталье Дмитриевне.
Если б не этот курьёзный случай, едва ли Гринькин прошёл бы в редкол-легию. Он ни рисовать, ни стишки сочинять, или там письма писать девчонкам не мог. Читал он, правда, очень много. Где брал интересные книжки, я расска-жу сразу же, как только выберем редколлегию…
    За Гринькина тоже проголосовали единогласно. Собрание, вначале молча-ливое и принудительное, превратилось в оживлённый праздник. Именно в праздник, когда и речи ораторы говорят и артисты доморощенные выступают: кто стихи декламирует, кто в пьеске играет, а кто просто выходит на сцену и дурака валяет. Все, кажется, забыли, зачем они тут собрались!
    Наталья Дмитриевна напомнила уважаемому собранию, что пора закруг-ляться, что надо выбрать ещё одного человека, да такого, который бы хорошо рисовал.
— Так Гоца же выбрали! — крикнул кто-то. — Ванька и в прошлом году был редактором.
— Гоца мы выбрали в учком, а надо — в газету.
Вот тут-то и вышел к столу Тихон Дмитриевич. Он кашлянул в кулак и, как на настоящем собрании, обратился к председательше:
— Разрешите мне сказать, Наталья Дмитриевна? Вот и хорошо, — когда та кивнула своей головой, ответил наш классный руководитель.
Наталья Дмитриевна, хоть и было уже тихо, опять постучала карандаши-ком о крышку стола: 
— Слово имеет Тихон Дмитриевич.
— Нам сейчас надо выбрать такого человека, который бы не только мог хорошо рисовать и грамотно писать, но и быть организатором, хорошо учился, показывал пример другим, — начал наш руководитель. — Такой человек у нас есть!..
    Я уже догадался, о ком говорит он: он говорил, конечно же, о Шурке Жуч-кове, с которым мы сидели за одной партой. Он и рисует хорошо, и почерк у него красивый, и “неудов” не имеет. Если честно признаться — рисует он всё же хуже меня. Цветочки да ручеёчки, верно, у него получаются неплохо. А вот коней там, собак, кошек и другую живность он рисовать не может. О людях я и не говорю. Людей я рисую в тыщу раз лучше. В нашей избе, на самом видном месте, висит портрет Пушкина… Вы думаете его в магазине купили? Дудки! Я его нарисовал, по клеточкам увеличил с маленького портретика из книжки ска-зок Александра Сергеевича. 
    Я, так думая про себя, о себе самом, вроде был уже в другом царстве-государстве, на острове Буяне, при царе Салтане.
— Так вот, этот человек из нашего класса. Зовут его Денис, а фамилия — Цветков. Скажу сразу, он не круглый отличник, но учится хорошо. К тому же и стихи сочиняет.
    Меня будто кто кипятком ошпарил: стою, как вкопанный, онемел.
А Тихон Дмитриевич достал из нагрудного кармана свёрнутый лист бума-ги, развернул его и начал читать.

…Рыжикову Катьку замуж выдавали,
Ничего в приданое девке не давали,
Ни тебе овечки, ни тебе телушки,
У невесты не было денег ни полушки.

И жених такой же, как она, богатый:
Ни пимов, ни шапки, ни коня, ни хаты.
Тёплый полушубок знал он понаслышке 
И зимой, и летом бегал в зипунишке.

Сватался за Катьку сам Абрамов Вадька,
Только отказала мироеду Катька.
Был ей люб до гроба лишь один Данила, —
Золотые кудри, молодая сила!..

    Зашумела, загалдела братва! Ото всюду слышны были восклицания: “Да это, наверно, Дениска списал откуда-нибудь! Мало ли стишков в книжках про-печатано?! Вон — у Гринькина целый сундук с книжками в амбаре стоит, так там этих стихов — тьма!
— Денис, иди-ка сюда, покажись! — услышал я голос Натальи Дмитриев-ны.
Я боязливо вышел к столу. Тихон Дмитриевич похлопал меня легонько по плечу, подтолкнул вперёд: мол, чего боишься, иди, никто тебя не съест. А На-талья Дмитриевна смотрит на меня с каким-то удивлением, будто в первый раз видит, и спрашивает, правду ли сказал Тихон Дмитриевич про стихи? И давно ли я их сочиняю?
    Мне не понравился её, особенно первый, вопрос!
— Что, — говорю, — Тихон Дмитриевич врать будет? Да Тихон Дмитрие-вич, если хотите знать, сам стихи пишет. Он мне даже читал кое-что. А сочи-няю я их давно, ишо до школы начал, сидел-сидел как-то в огороде летом, бздюкву ел и про эту бздюкву и сочинил.
— А ну-ка, прочти!
— Не-е-е! — возразил я. — Они плохие да и забыл я их. Я же в те годы не
умел писать, неграмотный был, вот и не записал.
Но тут опять вмешался Тихон Дмитриевич:
— Те стихи, конечно, наивные, а вот частушки, что ребята с девчатами по вечерам поют — это уже серьёзно! А в клубе, под Михееву балалайку, слыша-ли, как девчата поют? Красотища! Заслушаешься! Их тоже Денис сочинил.
    Тихон Дмитриевич расхваливал меня, а мне при упоминании о частушках, аж мороз по коже побежал: “Всё, — думаю, — конец мне подошёл!” Ведь сре-ди тех частушек, что поют наши девки и парни есть и матершинные. Если дев-ки — всё про любовь да про измену поют, то парни — всё похабщину. Девки поют мои частушки, я похабщину не сочиняю. А те частушки, что парни, под-выпивши, горланят, я не знаю, кто пишет, но догадываюсь кто. Наверно, это был тот же поэт, который писал когда-то для моего братки Ваньки “колыбель-ные” песни.
    Слава богу, пронесло! О частушках судить перестали. Меня, под аплодис-менты, выбрали не просто в редколлегию, а сразу назначили редактором. А как же ещё? Поэт, художник и декламатор, Пушкина нарисовал, и вдруг в простые смертные?! На божничку его! Вознести! Ни в одной школе, наверно, нет и не может быть дитяти лучше нашего! Вундеркинд!..


Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Категория: Повесть "ИСПОВЕДЬ" - Книга 1 | Добавил: Сергей (14.10.2009)
Просмотров: 928 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Приветствую Вас Гость