Меню

Денис Цветков

Проза

Главная » Проза
Глава 8

Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Прошло ещё какое-то время и вот, наконец, мы получили от беглеца пись-мо. Оно было длинным и путаным. Брат писал, что он работает на стройке, ра-ботает вместе с дядей Селивёрстом, что они живут в одном общежитии, в одной комнате на четверых человек, что заработную плату ещё не получали, но те, кто здесь работает давно, говорят, что платят хорошо. Да и по внешнему виду, мол, заметно, что рабочие живут неплохо: одеты в костюмы, в ботинках и многие даже форсят в шляпах. Утром завтракают в общежитском буфете. А обедают — в столовке. Обед для всех одинаков: щи, котлеты с картошкой, чай сладкий. На другой день — по другому. На первое — суп, на второе — капуста жареная с колбасой, а на третье — или чай или молоко. По-городскому, это “меню” назы-вается.
   Передавал Ванька низкие поклоны всем ребятам, а насчёт лошадей, кото-рых они должны были вернуть с попутчиком, — не было ни слова. Даже когда, по настоянию отца, я в письме спросил у него про Игреньку, он не ответил, будто воды в рот набрал.
А ларчик открылся просто: Санька, уже летом, проезжая мимо цыганского табора, увидел под седоком, с серьгой в ухе, нашего Игреньку. Поинтересовал-ся: где цыган взял этого коня. Тот захохотал в ответ: “ Где? Конечно украл! Ес-ли я скажу тебе, дорогой, что я его купил, — ты же всё равно не поверишь! Я цыган, а значит — вор!”
И, уже спокойнее, добавил: “У парня купил ещё зимой. Он сказал, что едет строить какой-то завод.”
    На счёт же Игреньки сыр-бор разгорелся не на шутку. Отца сперва вызвали
в так называемое правление полусуществующего колхоза и там учинили до-прос: куда делся Игренька.  О Ваньке и речи не было до поры до времени, лишь когда пришло от него письмо, правленцы поняли, что он не печки кладёт в Ягодном, а уже шастает по Беловским бульварам.
— Вот молокосос! Вот безбожник! — возмущались некоторые из слишком активных строителей новой жизни. — Обвёл, сукин сын, всех вокруг пальца! Оглоед!
На этом разговоры о беглеце, по сути, и закончились. Что же касается Иг-реньки, то дело приняло крутой оборот. Ведь этот самый коняга был уже не наш, а колхозный. В числе четырёх, принадлежавших нам, он числился в спи-ске первым. Под перекрёстным огнём правленцев, а потом и сельсоветчиков извивался батя, как карась на сковородке, оправдываясь незнанием. Ну, уехал он с Селиверстом в Ягодное, и уехал. Ждать-пождать, — а они, как в воду ка-нули. Чё, думаем, делать?  Не малое же дитё, вернется, найдёт дорогу домой. Ан, не вернулся. И Игреньку не воротил.
   Слово за слово, батя, в конце концов рассердился, вспыхнул, как это с ним частенько бывало и замахал руками.
— А какое вы имеете право на меня орать?! Что, я вам, мальчишка?!  На ме-ня при царе ни один гад голос не повышал! А вы, что царёвы чинодралы?  Вы думаете, на вас управы нету. Э, нет, дорогие мои, не на того напали! Я — крас-ный партизан! Три дырки продырявили мне белогвардейские пули! А вы орёте! Вы вон на Бородулина орите! Он, окромя своей дохлой коровёнки да семерых сопляков, ничего колхозу не дал. А я — и так, кроме Игренька — ишо трёх ло-шадок вам подарил да коровушек полдесятка! А им, вишь, всё мало! А будете меня по разным правлениям таскать, так я из колхозу мигом выйду. Я туда без нажиму вошёл, и без нажиму ворочусь. Вот так-то!
Те знали батин характер: ведь, и в правду может выйти. Михайла уважае-мый в селе человек. Выйди он из колхоза — за ним другие побегут. Не удер-жишь!
— Ладно, Михайла! — примирительно сказал председатель. — На первый раз прощаем. Но и ты нас пойми, мы ж тоже подневольные, не абы как посту-паем. Директива такая есть. А то дай поблажку одному, — другому, и в колхозе всё растащат, ни одной клячи не останется! А ведь скоро — сеять!
   Сказал он про посевную и тревожно оглядел всех, кто сидел за длинным столом. 
— И правда, товарищи, скоро весна, — переводя взгляд с одного на друго-го, заторопился председатель. — Надо кузнеца позвать, пусть он расскажет, как у него дела идут — и, не откладывая дело в долгий ящик, отправили посыль-ного за кузнецом.
Посыльный вернулся быстро. Вошёл в кабинет и будто онемел: стоит, молчит, глазами зыркает.
— Привёл Тихона, что ль? — что молчишь?
— Дак, это самое, — не зная, как сказать, промычал вошедший. — Дак, Тихона Ивановича нетути дома, его раскулачили и в Урман увезли. Дом — на замке, а кузня — открыта... и ворота — настежь... Это мне его соседка сказала, что увезли кузнеца, — и замолк.
   Стоит, смотрит на правленцев и не знает, что делать. Так неловко ему ста-ло, будто это он виноват, что кузнеца раскулачили.
    Молчание затягивалось. Потом, будто очнувшись, один из заседавших за-говорил:
— Мы ж Тихона Иваныча вычёркивали из списка. Кто его туда опять вста-вил?  Хоть в догонку посылай. Без кузнеца — нам нельзя. Вон сколь плугов без сошников валяется.
— Вот это да-а-а! — протянул председатель. — Вот это номер! Ой, чует моё сердце, не сносить нам головы! Это ж надо! Он же — политический ссыль-ный! Он же с самим Калининым в Питере работал, за что и сюда попал... О, господи! — и схватился за голову.
Чтобы было ясно, поведаю печальную повесть о Тихоне Ивановиче.
   Фамилия его Забудкин, и родом он из тверской деревни, что располагалась по соседству с Верхней Троицей, родиной Михаила Ивановича Калинина, пер-вого всесоюзного старосты.
Как рассказывал сам Тихон Иванович, жил он в своей деревне до пятна-дцати годков, а потом перебрался в Питер. Сначала работал мальчиком на по-бегушках у какого-то купчишки, потом устроился на Путиловский завод. Вы-учился на токаря, потом освоил слесарное дело, стал со временем квалифици-рованным рабочим. Смышлёный, любознательный паренёк интересовался не просто своей работой, он много читал, хотя книжки выбирал только с крупным шрифтом.
   Однажды, у себя в слесарке, где он работал вдвоём со своим учителем, он нашёл листовку, в которой рассказывалось о тяжёлой доле рабочих и крестьян в России. Там были примеры и из жизни рабочих-путиловцев.
    Прочитал он эту бумагу и спрятал в карман, даже своему старику- учителю не показал.
Придя с работы, — а снимал он угол у одной старушки, жившей недалеко от завода, — поел наспех и отправился к дружку своему, работавшему там же, но в другом цехе. Поиграли в пешки, попиликали на хозяйской, старой гармош-ке. Уже уходя, он показал другу эту “крамольную” бумагу. Тот тоже был мало-мальски знаком с букварём, и прочитал её всю до конца. Подавая листовку об-ратно, парень загадочно улыбнулся и по секрету сказал:
— Я догадываюсь, чья это работа. Фамилию его я не запомнил, кажется — Чацкий, а зовут Михаилом. Между прочим, он интересуется твоей особой. Го-ворит, что вы — земляки, и ваши деревни стоят рядом.
    И однажды они встретились. Этот самый Миша, совсем ему не знакомый мужик, проходя мимо и хлопнув его по плечу, как давнему приятелю, сказал:
— Приходи, Тихон, в гости. У меня сегодня день ангела. Отметим. Вот те-бе визитная карточка, — и, улыбаясь, пошёл мимо пустующих верстаков к вы-ходу.
В руках у Тихона была такая же листовка, какую он недавно нашёл на сво-ём рабочем месте.
    Так они познакомились. А потом Тихон много раз выполнял поручения своего нового друга Чацкого: расклеивал в нужных местах воззвания, подбра-сывал по его совету там, где это можно было сделать. Лишь на суде, скором и неправедном, молодой человек узнал настоящую фамилию Чацкого: Калинин Михаил Иванович.
— И загремел я, — усмехаясь, рассказывал мужикам свою “одиссею” Ти-хон Иванович. — И по сю пору живу здесь, вот, уже почти тридцать лет. Мог бы давно уехать обратно, да прикипел душой к этим местам.
Тихона Ивановича знали и уважали все не только в Нижнем Чулыме. Этот, по истине талантливый изобретатель-самоучка был известен, казалось, всему миру. Человек рабочей смекалки и рабочей кости, он так и не стал крестьяни-ном. Он вечно что-то придумывал. Не пахал, не сеял, но жил в достатке, золо-тые руки его кормили.
    Перво-наперво, он соорудил кузню. Ковал подковы и подковывал лоша-дей. Ремонтировал мужикам плуги, телеги, делал бороны. Со временем он со-брал “помочь” и возвёл стены будущей шерстобитки и будущей крупорушки, где с проса сдиралась кожура и получалось чистейшее пшено. На своём дворе он соорудил маслобойку и каждый крестьянин, если у него уродилась конопля и он собрал достаточное количество конопляного семени, — обеспечивал себя растительным маслом и превосходным жмыхом на всю зиму.
    А во дворе, у крыльца, крытого железом дома и украшенного затейливой резьбой, под ажурным навесом, напоминающим телефонную будку, неслышно тикали огромные деревянные часы. Каждую шестерёнку, каждую стрелочку де-лал Тихон Иванович вручную, а что можно было — вытачивал на ножном то-карном станке. Этот станок он тоже смастерил сам. Полдеревни имели бабы прялки, сработанные руками этого умельца. 
За работу он не драл три шкуры, а обычно говорил: “Что дашь — то и приму. Птичка по зёрнышку клюёт и сыта бывает. Так и я — птица залётная. Клюю, клюю и сыт…”
Жил он справно, как говорится, в достатке. Кому прялку смастерит, кому пшено порушит, кому масло собьёт: вот и получалось, что приношениё ему хватало по горло. А когда подросли помощники, жить тем более стало веселее.
    Конец у этой истории плачевный. Когда Забудкина раскулачили, он напи-сал письмо в Москву, самому Михаилу Ивановичу. Всё обсказал как было ко-гда-то в Питере. Но ответ пришёл с опозданием. Калинин писал в Здвинск, что он хорошо помнит Тихона Ивановича по подпольной работе, и не верит, что он мог стать кулаком. Просил разобраться и сообщить в Москву о принятых ме-рах.
    И меры были приняты: послали нарочного в Урман и он вернулся оттуда не солоно хлебавши. На новом месте никого из Забудкиных не оказалось в жи-вых: они угорели в своей землянке. Уснули — и не проснулись.

    Оставим в покое на некоторое время дела колхозные и вернёмся к герою повести. 
Прямо скажу: новый 1931 год был для меня годом печальным: третью чет-верть я начал уже не во втором, а в первом классе. Решение Тихона Дмитрие-вича и сыромятный ремень моего дорогого папаши возымели положительное действие. Двенадцатый отпрыск семьи Цветковых, не зная сомнений принца Датского, самостоятельно решил мучивший его вопрос: быть или не быть?!
— Быть! Хотение и терпение!
   Отцов ремень, что висел на гвозде около входной двери на самом видном месте, стал для меня путеводной звездой на всю дальнейшую жизнь. Даже то-гда, когда я остался без отца и матери, в критические минуты и минуты неве-рия, я видел его ослепительное сияние. Я знал, что отец, будь он жив, не захо-тел бы и слышать мои объяснения о том или ином тёмном деле или сомнитель-ном поведении. Не подумайте, что Михаил Терентьевич был закоренелым дес-потом, что кроме розог и кнута он не знал других мер воздействия. Отец знал, и очень хорошо. Как я уже рассказывал выше, он на своём веку повидал всякое. О таких говорят: прошёл огонь и воду, и медные трубы.
Куда только не забрасывала его судьба!

***

    …Мой отец участвовал в двух войнах — с Японией и Германией. И там и там он попадал в плен. Батя не был трусом, об этом я говорю не потому, что он — мой отец, а потому, что вся его жизнь подтверждает мои слова. Когда наро-ды России поднялись на борьбу с самодержавием, когда, натерпевшись и холо-да, и голода российские мужики взяли в руки винтовки — отец был среди них. Он в последствии принимал активное участие в партизанском движении, был дважды ранен. Он сочувствовал новому веянью времени. Его уговаривали стать в ряды правящей партии, рекомендацию давал сам секретарь ячейки. Но отец отнекивался, приводя разные доводы. Он был слишком рассудительным, жил по пословице: бережёного — бог бережёт, никогда не высовывался, не лез впе-рёд напролом, но и не отставал от жизни.
    Вот какой он был, — мой батя!
    Мама во всём была полной противоположностью своему вспыльчивому, не терпящему возражений, мужу. Она не была хохотушкой, как кума Мария Сели-верстова, а просто всегда была неунывающая, весёлая. Мама никогда не повы-шала голоса ни на Саньку с Ванькой, ни на меня. Обычно, если мы что-то на-творили, она укоризненно на нас глядела, покачивая головой. Взгляд был пе-чальный-печальный, будто в доме случилось непоправимое горе.
— Эх, детки, детки! Когда же вы поумнеете!. — и продолжала заниматься прерванным делом… Лишь иногда, если я, или братья допускали слишком уж большие вольности, она добавляла:
— Придётся сказать отцу. Не слушаетесь мать — не надо. Отца сразу по-слушаетесь!
Спасибо, тебе, мама, что ни разу ты не пожаловалась на нас отцу! Не зря же он зачастую укорял тебя: — Потатчица! Это ты им потакаешь во всём!..

    Сысоя Шуликова, от которого отказались жена и сынишка Алёшка, сосла-ли в Урман в середине августа и, ещё при нём, в его доме открыли школу. До этого занятия в начальной школе, где преподавал Тихон Дмитриевич, велись в две смены. Вот и решили двухсменку ликвидировать. В шуликовском доме был создан дополнительный первый класс. Учительницей в нём стала Гликерия Ки-рилловна Саломаха, — жена Суркова.
    Новая школа находилась на Хохловке. Я же жил на Тамбовке, в самом конце улицы. Чтобы попасть на занятия и не опоздать, — мне надо было вста-вать чуть свет и отправляться в путь. Мама вставала вообще раньше всех: рас-тапливала печь, ставила варить что-нибудь съестное, шла доить коров. Вместе с нею вставал и я. Путь мой был неблизким.
    Вначале я должен дойти до Верочкиного переулка, потом свернуть на Бе-реговую улицу, по ней пройти до базарной площади, где находилась моя быв-шая школа, и на пароме, а зимой — по льду, перебраться на ту сторону Чулыма.
    Из-за парома я частенько опаздывал на первый урок. Подойдёшь к паром-ной переправе, а он, как назло, находится у того берега. Стоишь-стоишь, ждёшь-ждёшь, когда кто-нибудь оттуда переправится — устанешь ждать.
А время идёт. От переправы до школы ещё не менее километра по Хохлов-ке. Как говорил Санька: от нашего дома до школы было четыре километра, а от школы до дома — все восемь.
    По окончании зимних каникул я должен был явиться в первый класс новой школы. К счастью, стояли рождественские морозы и это было мне на руку: река покрылась толстым сверкающим льдом, не надо ждать никакого парома. К тому же, дед Мороз, как известно, хороший погоняло — не даёт застаиваться или плестись черепашьим шагом. Не в похвалу себе скажу, но в зимнее время я ухитрялся добраться до школы не просто к началу занятий, но значительно раньше ребят, живущих по соседству со школой. 
    Особенно этим отличался Алёшка Шуликов, живший в ограде собственно-го дома-школы. Он опаздывал на первый урок через день — каждый день. За-частую Гликерия Кирилловна открывала форточку и звонким голосом, сложив ладошки рук рупором, кричала:
— Шуликов! Мы тебя ждём уже три минуты. Не задерживай урок! Кончай завтракать! — И Алёшка, запыхавшись, появлялся в дверях раздетый, без шап-ки, с книжками в руках.
Он вбегал и, как ни в чём не бывало, быстро садился за свою парту, что стояла около двери. Потом, будто осознав свою вину, поднимал руку и держал её над головой до тех пор, пока не замечала учительница.
— Шуликов! Что случилось?
— Гликерия Кирилловна! Это было в последний раз, — встав и держа руки по швам, виновато мямлил Алёшка. — Ей-богу! Вот провалиться мне на этом месте!
— Садись, Шуликов! Я верю тебе!
Но на завтра всё повторялось сызнова.

— Придётся тебе обживать Камчатку, — сказала мне Гликерия Кириллов-на в первый день моего появления в классе. — Все парты заняты, только задняя пустует: девочка, что за ней сидит, болеет… Вот поправится и будете зани-маться вместе.
    Это известие меня озадачило: ха! надо же! с девчонкой буду сидеть! Что я, дурак, что ли?  Но учительница меня успокоила, заметив мой растерянный вид:
— Хорошая девочка, умница. Верю, вы с ней подружитесь! Кстати, она живёт где-то на вашей Тамбовке. Вот и в школу будете вместе ходить и сидеть за партой вместе.
Спорить с ней в первый же день моего прихода в класс я не стал, отложив наш принципиальный разговор на обозримое будущее.
    Но девочка с бантом в косичке жила не на Тамбовке, а на Хохловке, неда-леко от школы, около моста. Звали её Верочка. Она была дочкой фельдшерицы Евдокии Богодюк. Фельдшерица эта — наша деревенская, но последние годы жила в Новосибирске, училась на акушерку. Там она вышла замуж за Степана, по фамилии Богодюк и там на свет появилась Верочка.
    В прошлом году отца Верочки, который работал каким-то начальником, убили бандиты и она с матерью переехала в наши края. И стала Евдокия Бого-дюк фельдшерицей в амбулатории — правой рукой Евдокима Григорьевича.
— Не фельдшерицей, — поправляла всех Верочка, — а акушеркой. Тут есть большая разница. Фельдшер лечит больных, а акушерка помогает отыскать в капусте ребёнка, которого в клюве приносят аисты. Но у нас не живут аисты, — добавляла она, — поэтому детишек прячут в капусте журавушки.
    Наивное дитя! Неужели эта розовощёкая девочка с васильковыми глазами серьёзно думает, что детей мамы находят в капусте!  Что их приносят длинно-носые птицы!  Дудки! Знаем мы этих аистов!
    Общего языка между нами не было всего одну неделю. Мы жили каждый своей жизнью, своими повседневными заботами. Приходили в школу, садились за свою парту, сторонясь друг друга. Мы даже не глядели друг на друга и ото-двигались с середины на самый край сидений. Потом, как-то так вышло, что Верочка на перемене ела пирожок с морковкой.
— Хочешь пирожок? — первой на сближение пошла она.
Я промолчал, будто не слышал. Она достала второй пирожок и повторила вопрос:
— Будешь пирожок?
— А с чем он? — равнодушно промямлил я, хотя уже знал с чем.
— С морковкой, — сказала Вера. — Мама ой как вкусно их стряпает! Пальчики оближешь! На, ешь!..
И я сдался. Взял пирожок, повертел в руках, осмотрел его со всех сторон. Пирожок внешне мне понравился: поджаристый, румяненький, жирный — мас-ло или сало проступало через бумажку, в которую он был завёрнут.
— Ешь, ешь!  
    А я раздумывал, как же его есть.  Если б это было дома — я б куснул раз-другой и конец пирожку. А тут... Станешь так есть, Верочка подумает, что меня дома не кормят, а если есть тихо, медленно откусывая маленькие кусочки, — подумает, что я недотёпа и лентяй: даже, мол, пирожок и тот лениво жуёт!.. И я выбрал золотую середину, схитрил: Верочка откусит свой пирожок — и я свой откушу, она откусит — и я откушу. Так, мы молча уплели по два пирожка.
    Но без ехидства со стороны моей благодетельницы не обошлось. Она смотрела, смотрела на меня и засмеялась, не то, чтоб громко, а как-то полушё-потом прыснула в кулачёк.
— Вытри губы, — сказала, — измазюкался, как маленький. — И не дожи-даясь, когда я пятернёй приведу в порядок свой рот, протянула мне малюсень-кий, в цветочках, платочек. Платочек, я конечно, оттолкнул и вместо благодар-ности за вкусные пирожки и материнское внимание, пробурчал:
— Вот ещё чего не хватало! 
Но Верочка и тут не отстала — привязалась, не отцепишься:
— Вытирать лицо, тем более рот, грязными руками нельзя: это не гигие-нично! Посмотри на свои пальцы! Ай-яй-яй! Страмота!..
Странное дело — выслушивая её полушутливые, полусерьёзные
нравоучения, я не бунтовал, как всегда, а вроде бы соглашался с ними. Дейст-вительно, что тут плохого, если девочка от души хочет мне добра!  И я протя-нул руку за платочком.
— Я сама, — улыбнулась она, и, невзирая на моё недовольство, вытерла мне щёки и губы.
Несмотря на то, что была перемена, почти все первоклашки находились в классе. Одни сидели за партами и листали свои буквари, другие, собравшись в группы, глазели в окна и жевали. И лишь немногие, выбежав на улицу, играли в снежки. Мне казалось, что наше с Верочкой пиршество никто не заметил. Ан нет, оказалось, что оно было замечено. Гликерия Кирилловна, когда уроки за-кончились, подошла к нашей парте и похвалила Верочку. Зато Алёшка Шули-ков, проходя мимо, съехидничал: “Тили-тили-тесто, жених и невеста!” За что тут же получил зуботычину. И если бы не Гликерия Кирилловна, я не знаю, чтобы я сделал с ним. Но учительница укоризненно покачала головой и засме-ялсь:
— А что я говорила, Денис.  Я знала, что вы с Верочкой станете друзьями.

    …Не помню, были или нет занятия в школе 21 января 1931 года, в день смерти Ленина. Но за три дня до этого Гликерия Кирилловна подозвала меня к себе и, будто со взрослым, повела разговор о том, что надо бы написать лозунг к ленинскому дню. Я признался, что лозунгов ещё не писал, а разные заголовки большими буквами делал. Как пишут лозунги я видел в избе-читальне. Вначале чертят буквы на бумаге, а потом кисточкой закрашивают чернилами.
— У нас ещё есть в запасе время. Вот тебе бумага, вот — кисточка и крас-ные чернила, — давала мне наставление учительница. — Завтра можешь в школу не приходить. Придёшь послезавтра с лозунгом. Смотри, не подведи! Вот над классной доской и вывесим.
Я был на седьмом небе. Не шёл по улице, а шествовал. Мне хотелось петь и дурачиться, но этого делать нельзя было: в сумке стояла бутылочка с красны-ми чернилами, а в руке рулончик бумаги. Чего доброго, ещё бумагу помнёшь или прольются чернила.
    Придя домой и пообедав на скорую руку, я стал сооружать себе рабочее место: принёс в пустующую горницу две скамейки, сдвинул их конец с концом и размотал бумажный рулончик. К моему удивлению, он оказался не из чистой бумаги, а из газеты. Выбраны были страницы без фотографий и других карти-нок, из столбцов сплошного текста. Вначале я даже испугался: как же я буду буквы выводить по напечатанному.  Но потом решил, что по печатному холсту будет работать ловчее. Строчки-то все прямёхонькие, никуда не вихляют.
Мама позабыла про свои дела. На загнётке кипел самовар, издавая свист, а она суетилась рядом, помогая мне и советом, и делом.
    На табуретке, рядом со скамейками, в железной баночке стояли чернила, лежала кисточка, отцов аршин деревянный с металлическими наконечниками. Тут же, только что очиненный, новенький, красный карандаш, — это чтоб кон-туры букв были виднее.
Первую букву “С” я прикидывал в уме долго. Во-первых — она заглавная, выше других букв. Но я раздумывал, как сделать так, чтобы всё красиво было, чтобы все столбики, перекладинки и разные там финтифлюшки одинаковой толщины и ширины вышли.
“Голь на выдумки хитра”, — частенько повторял мой отец, если ему уда-валось что-то “изобрести”. Вот и я, — голь перекатная, — пошёл по стопам своего изобретательного папаши. Решил так: буквы будут не круглые, а квад-ратные. Вертикальные столбики я буду вычерчивать по широкой линейке, а го-ризонтальные — по узенькой линейке. Попробовал на отдельном листе — по-нравилось. Ну, а раз мне понравилось — и всем понравится. Шабаш!
А мама сновала туда-сюда, то пойдёт в избу, то вернется в горницу. Ей и там и там хотелось быть: в избе печка топится, — надо поглядывать, а в горни-це сын-художник, лозунг пишет — тоже надо полюбоваться.
— Ну, сын, с богом! — Это мама благославила меня на подвиг из-за моей спины, и даже осенила крестным знамением.
Как бы я не верил сам себе, но к первой букве приступил с опаской. Поло-жил широкую линейку вертикально, обвёл её красным карандашом. Сверху по-ложил узенькую линеечку и тоже обвёл. Потом опять широкую, но обвёл не всю, а только сверху и снизу и соединил узкой линейкой. Осмотрел контуры буквы “С” — и остался доволен.
    По-хорошему, надо бы все буквы вот так прорисовать, а потом заливать чернилами. Но мне, да и маме, переживавшей за меня сильнее, чем я сам, уж больно хотелось увидеть готовенькую букву. И я обмакнул кисточку и нанёс первый мазок.
Говорят, у стряпухи первый блин всегда комом. Так и у меня: руки дрожат, линия столбика прямой никак не получается, чернила ложатся не равномерно, кое-где даже выходят за границу красного карандаша. Но всё равно, блин ко-мом не вышел. Сойдёт! Лиха беда — начало! А тут ещё мама поддержала своим всхлипыванием: обернулся, а она глаза кончиком платка утирает.
— Это от радости, сынок, — сказала она. — Хорошо вышло. Чисто, как в избе-читальне. Рисуй, я не буду мешать, — и ушла к своим ухватам и чугун-кам, что-то мурлыча.
Уже вечерело. В избе было тихо и тепло. Санька ещё не пришёл с работы, — он теперь сеновоз, возит сено на скотный двор с поля. Отца тоже дома не было — опять, наверное, с мужиками собрались в сельсовете или в колхозной конторе и переливают из пустого в порожнее. Спорят, сидят курят, обсуждают дела деревенские. Из конторы он приходит всегда злой, чем-то недовольный. Сидит, молчит-молчит, да и обматерится.
—Ты что, отец?  — осторожно спросит мама. — Аль что случилось?  Чё ты опять смурной пришёл?
— Да как же тут не ругаться?!. Федька, сукин сын, на Гнедка опять не тот хомут надел. Съездил по сено, а у Гнедка всю грудь сбил, не грудь, а сплошная кровавая рана! Вот голоштанник. Ему чё! Выйду из колхоза, выйду. Ну, пошто наших коней не дали Саньке? Почему Федьке!..
   И так — каждый раз. Редко приходил папаша домой с хорошими вестями: то в “кошаре”, что под открытым небом, ягнята помёрзли, то в коровнике — те-лушка сдохла неизвестно от чего. А сегодня отец принёс вообще страшную весть, даже две сразу: у поскотины, во рву, обнаружили труп мужчины, предсе-дателя колхоза с Журавлёвки. Кто-то ножом всего изрезал… 
— Раньше, говорят, кулаки с активистами счёты сводили, а теперь кто?  Кулаков-то всех посылали, ни одного не осталось!.. Ох, чует моё сердце, и до нас, середняков, очередь дойдёт!..
— И втора беда не легше: лошади сапом заболели. Сап — страшная болез-ня! Это чума, — так говорит ветеринар. Уже две кобылёнки пристрелили и со-жгли в могильнике.
Отец прокашлялся, разгладил, как обычно, усы и бороду и только тут за-метил на полу моё уникальное творение. Он подошёл поближе, потом попятил-ся назад, остановился и навёл критику:
— Молодец, против овец, — улыбаясь сказал он. — Только, что-то не пой-му, почему у тебя буквы какие-то ненормальные?  Пошто ты все квадратными изделал?  Ну, первое слово — ещё так сяк, в нём нету круглых букв. А вот в слове “без” — буква “З” — не буква, а каракатица! Или: “по ленинскому”. Раз-ве букву “О” ты где-нибудь видел квадратную?  Нет, не видел. Она всегда быва-ет круглая, потому что это — о-о-о! — и он непринуждённо улыбнулся. Чувст-вуя, что я от него ожидал не таких слов, похлопал меня по плечу.
— Не унывай, казак, — атаманом будешь! — И совсем неожиданно закон-чил:
— Хорошо написал, молодчина! Плакат твой любой малограмотный раз-берёт. Чётко, буквы глазастые, не то что в сельсовете висит. Ребус — а не пла-кат! — С этими словами он вышел из горницы.
    Утром, собирая меня в школу, мама сказала, что отец моей работой гор-дится, но опасается, как бы я снова не увлёкся ею слишком.
— Прежде всего — учёба!


Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Категория: Повесть "ИСПОВЕДЬ" - Книга 1 | Добавил: Сергей (16.10.2009)
Просмотров: 788 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 1
1 neusalemeapse  
0
В наше время среди множества рекламных агентств, предлагающих свои услуги по созданию и размещению рекламы, очень трудно найти хорошо зарекомендовавшее себя агентство, которое будет отвечать всем вашим пожеланиям относительно качества заказов и ценовой политики агентства. Наша фирма- это агентство полного цикла, работа которого направлена не на создание или размещение рекламных услуг по отдельности, а симбиоз этих двух услуг, что гораздо лучше с точки зрения достижения цели, а также может позволить вам весьма экономнее расходовать бюджет вашего агентства. Среди большого количества задач рекламного агенства «ТЕС» одна наиболее важна: найти для вас самый приемлемый способ рекламы, оценив который заказчики тотчас же возжелали бы заказать ваш продукт или услугу.
Наше рекламное агентство работает на рынке рекламных услуг уже довольно продолжительное время. Обеспечивая полный объем рекламных услуг – от первоначальной разработки рекламной концепции до воплощения их в реальность, мы пытаемся быть лучшими и доказательство этому – отличные отзывы наших клиентов. Рекламное агентство «ТЕС» - максимальный успех при минимальных затратах!

Имя *:
Email *:
Код *:
Приветствую Вас Гость