Меню

Денис Цветков

Проза

Главная » Проза
Глава 11

Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

В этот год, сразу же после переводных экзаменов, дав отдохнуть недельку, отец сказал мне:
—Придётся тебе, сын, на пашню ехать. Саньке с Акулиной такую ораву не прокормить: восемь ртов. Сам видишь — мы с матерью не работники, еле-еле ноги передвигаем.
И правда — отца порок и астма сердца замучили. Чуть пошевелился — одышка, сидит, дышит тяжело, будто рыба на песке. А мама и того хуже, почти не встаёт с постели: нога болит. Я уже говорил ранее о её болезни. Стонет, бед-ная, охает, а по ночам плачет, смерть призывает на помощь. Беда да и только!
— Хотя и хлебушко у нас в запасе есть, — будто извиняясь, продолжал ба-тя, — но чем чёрт не шутит, когда бог спит?!. Вишь, лето опять засушливое, просто беда! Бригадир приходил — пары не допаханы, допахать просил. Я обещал. На пахоте, сам знаешь, по два-три трудодня в день начисляют. Надо, сынок, надо!..
    А пахать я не любил. На лошадях не любил, а тут надо на быках цоб-цобэкать! Провалились бы они в тартарары, язви их!
    Отец же, продолжая разговор, осуждал бригадира: какие сейчас пары? Июнь — на дворе. Пословица гласит: парь пар в мае, — будешь с урожаем, а с поздним паром — промаешься даром!.. Говорил ему, а он в ответ вздыхает, че-шет в затылке — мол, начальство для отчёта требует.
    Голодранцы паршивые! Отчёт им подавай, чтоб против паров — галочка красовалась!
Я успокоил отца: раз надо, значит надо. Завтра пойду в контору, разузнаю, что к чему.
Управившись со скотиной, я решил нанести прощальный визит Алёшке Зарубину. Пришёл к нему, а он гармошку свою настраивает. Клавиш какой-то там западает. Вошёл, поздоровался с Алёшкиной матерью, как полагается, а Алёшка мне подмигивает, палец к губам приставляет, вроде, молчи, мол. А сам, что-то в гармошке копается, потом пикнет раз другой и умолкнет. Чую, хочет мне он рассказать что-то, да мать тут, — не то квашню ставит, не то муку про-севает. 
    Но вот, Алёшка сделал переборчик, пробежал пальцами сверху вниз, при-слушался и довольный произнёс:
— Порядок! Опять как новая! — и поставил на лавку, в угол, свою гармо-зень - золотые планки. Мы вышли в сени, и уже там услышали девичий смех. Смеялась в горнице Алёшкина сестрёнка Танька и ещё кто-то.
    Я прислушался и чувствую, что ноги подкашиваются, гляжу на Алёшку и слова сказать не могу: онемел! Да и как не онемеешь, если я узнал божествен-ный голос моей возлюбленной. Не удивляйтесь высокопарности этих слов! Именно божественный и именно возлюбленной. Смех-то затихал, то снова раз-давался. И если Танькин смех был какой-то трескучий, то Верочкин раскати-стый, будто жаворонка звон.
    Моё состояние не выразить никакими словами. Сердце то замирало, то опять бешено трепетало. В какой-то книге я вычитал, что сердце влюблённого при встрече с любимой подобно пойманной птице. Так вот, в эту минуту моё сердце было в клетке из лепестков роз.
Алёшка, оглядевшись по сторонам, засунул руку под, стоявший в углу, ящик и достал пачку папирос. Взял две папиросины, остальные положил обрат-но. 
— Идём в сарай, есть разговор, — кивнул он на сараюшку, стоявшую в глубине двора.
Когда мы оказались на его топчане, покрытом лоскутным одеялом, он вы-нул из нагрудного кармана своей рубахи конверт. Подавая, улыбнулся:
— Читай вслух.
    Я стал читать, не понимая, к чему клонит мой друг. Конверт был фабрич-ный, большой, а письмо — всего из одной строки. “Вечером приходи к касья-новой мельнице”, и вместо подписи — буква “В”.
    Я прочитал написанное несколько раз, так и не поняв, кому и от кого это письмо. Если это мне пишет Вера, то я её почерк знаю, почерк не её и скорее всего — мужской. А может это записка Алёшке?  Ведь в ней нет имени получа-теля! А сердце — не унималось. Говорят, оно вещун — если так, — то письмо это адресовано мне. И только тут мой друг открыл тайну.
— Ты, конечно, знаешь Вику Красич?  Так вот — это она пишет. Я ворох бумаги извёл на записки — она на них — ноль внимания, гордячка! Всё! Втю-рилась, как кошка! Этого мне и надо!..
— Алёшка, Алёшка! Прохвост ты этакий! — хотелось мне ему сказать. — Тебе плясать от радости надо, а ты паясничаешь! Вика — очень милая девочка, за ней все ребята бегают, письма пишут, а она выбрала тебя, дурака! 
Мне хотелось спросить, кто передал ему письмо, но он опередил меня:
— Верочка принесла, ещё вчера. А сегодня твой черёд идти к мельнице. Я сказал ей, что ты будешь её там ждать…

    …Старость — не младость! Идут мгновенья и младость осыпается, как ма-ков цвет. Проходят годы и ты, вдруг, удивлённо замечаешь, что уже сед, и по-ходка твоя уже не та, что была вчера. И глаза слезятся и заложило ухо. О зубах — молчу. Зубы можно вставить какие хошь! Хоть золотые, если есть деньжата. Но главное, взрослые парни и девушки стали называть тебя дедом. Будто, ты был всё молодым-молодым и вдруг, — бац! — дед! 
    Ну, и хорошо, что дед! Не каждому дано дожить до моих лет! В газетах, по радио, по телевизору сообщают, что средняя продолжительность жизни муж-чины в России составила всего лишь 57 лет, а женщин чуть-чуть больше. Если и дальше смертность также будет шествовать по стране, то пенсионная пробле-ма будет скоро решена раз и навсегда: пенсионеров просто не станет, — вым-рут, как бронтозавры, в своё время.
Но это забота тех, кто придёт нам, старикам, на смену. Сейчас же мы ды-шим не воздухом будущего, а воздухом воспоминаний.

  ***

И если уж на то пошло,
Окиньте взглядом
Наше прошлое:
Ведь, не взирая ни на что, —
В нём было много и хорошего!
Пусть с горя
Плакали порой,
И головой о стену бились, —
Но в праздники,
И в выходной
Самозабвенно веселились!
И был сам чёрт 
Не страшен нам!
Последнюю краюху хлеба
И ту, делили пополам, —
Что б только чистым
Было небо!
В те “крепостные” времена
Себя, в работе, не жалели.
Трудней всего —
Была война, —
Но и её мы одолели!
Я верю, 
Что воспрянет Русь!
Рассудку трезвому внимаю…
А всё ж,
Чего-то я боюсь,
Чего-то недопонимаю!..

    Это стихотворение я написал месяц назад, в начале сентября. Прочтите первое четверостишие и вы поймёте, почему я его здесь привёл.
Сейчас, новый режим, на чём свет стоит, проклинает всё, что было до пе-рестройки. И то плохо, и это не так, и это хуже некуда. Одна чёрная краска!
    “Народ был закабалён.” “Всё было, как при крепостном праве!” Да нет же! Всё было иначе! Трудности? — были. Голод, неурожай? — были! Нищие — тоже были. И законы, как и в любом царстве-государстве, нарушались. Ведь, не зря говорят: закон, — что дышло, куда повернул — то и вышло. Я не оправды-ваю и не оправдываюсь. Мне не надо оправдываться: я не был коммунистом, видел — что хорошо, что плохо. И если б было всё только плохо, то не было бы у нас ни передовой науки, ни высокоразвитой промышленности, не было бы боеспособной армии. Не было бы литературы и искусства. И как итог — знамя Победы развевалось бы не над Рейхстагом.
    Одно то, что первым покорителем Вселенной, первым первопроходцем Космоса был не американец, не француз или англичанин, а русский — Юрий Гагарин!
   
***

Преодолев земное притяженье,
К другим мирам
Прокладывая путь,
Покинул Человек родную Землю,
Чтоб на неё
Из Космоса взглянуть.

Казалось бы,
Чему тут удивляться?
Идёт к концу
Уже двадцатый век!
Нет! И в тридцатом
Не смогли б подняться,
Когда б Советским не был Человек!.. 

    …Вернувшись от Алёшки, я незаметно начал готовиться к свиданию. По-вертелся у зеркала и обнаружил, что я, оказывается не такой уж пригожий. Во-лосы на голове — как одуванчик — топорщатся во все стороны. Я их пригла-живаю пятернёй — поплюю в ладошку и приглажу. А они, только руку отниму, — снова стоймя стоят. Но это ещё полбеды. Оказывается, я конопатый! На ще-ках, на лбу — такие веснушки проявились — ужас! Коричневые, крупные и со-всем малюсенькие, собравшиеся в кучу, разбросаны по всему лицу. Особенно на носу. Нос у меня и так как паяльник, — великоват. О таком носище говорят, что он на семерых рос, да одному достался. Вот и меня наградил господь, не обидел. Мама, хотя и больная, увидев в открытую дверь, как я кручусь перед зеркалом, совет подала:
— Ты вихры то свои постным маслицем смажь, они и перестанут дыбить-ся. И лицо им же протри, а то — облупится. Мы, бывало, все так делали.
Я бутылку с маслом из шкафчика взял, унёс в горницу. Но маминого сове-та не послушался, мудро решив, что и так сойдёт. Что я — девчонка, што ли Это они мажутся всякими помадами. Вон, та же Верка Зеленская, так себе бо-дягой щёки натрёт, что смотреть страшно. Красные, как свекла, с каким-то го-лубоватым отливом. Если б не румянилась Верка, Алёшка бы от неё не переки-нулся к Вике.
— Ты что, на вечёрку, что ли собираешься — опять подала голос мама.— Еслив на вечёрку — одень рубаху белую, что в полоску, она к лицу тебе, — и помолчав, добавила: 
— С Верочкой-то встречаешься Ты не забижай её, она хорошая девочка
— и красавица, и умница. Увидешь, если —поклон от меня передавай, скажи тётка Иёниха кланяется.
    Но поклон Верочке я в тот вечер так и не передал. Пришёл к мельнице, ждал-ждал, а её всё нет и нет. Уже ночь опустилась над селом, звёзды за-жглись, притихло всё: именно тогда родились строки:

  ***

Что-то нынче
Вызвездило рано.
Свежестью повеяло с реки.
Небо —
Как огромная поляна,
Звёзды —
Как огромные жарки.

Млечный путь
Пылит неторопливо.
Шепчутся осинки на ветру.
А в Чулыме —
Косы моют ивы,
Чтоб успеть
Их высушить к утру!..


    А в то время, когда я огрызком карандаша выводил в полутьме каракули в своём неразлучном блокноте, Верочка уже спала. Вернее, не спала, а плакала, лёжа в постели. Ведь надо же было так случиться, что я пришёл на свидание с ней к Касьяновой мельнице-ветрянке, а Верочка — к мельнице-водянке, тоже когда-то принадлежавшей Смагину и называвшейся Касьяновой. Дело в том, что наши встречи почти всегда проходили именно у водяной мельницы, где пруд утопал в ракитах и яворах. А ветрянку Вера не любила: там когда-то меж-ду нами произошла размолвка, длившаяся целый год.
    Даже теперь, я никак не могу понять, как это получилось, что я пришёл к ветряку. Я ведь и сам ненавидел это проклятое место, именно оно доставило нам в своё время много душевных мук. Мы, почти дети, думали тогда, что всё кончено, что не стоит и жить! Я вовсём винил себя, Вера — себя. Я — за то, что не сдержал своих чувств тогда и поцеловал её. Она себя казнила за гордыню: подумаешь, какая цаца, какая недотрога!
    Благодаря Алёшке, наши отношения быстро наладились, но я, кажется, опять испортил всю обедню. В жизни меня часто подводили именно такие не-лепости.
    Я мучился всю ночь, ища оправданье и себе и Вере. Что только не прихо-дило в мою дурную голову! И что она вдруг заболела и лежит при смерти. И, что, может, у неё есть кто-то другой?
    Как потом выяснилось, такие же глупые мысли отуманили её голову, и она тайком от матери проплакала до утра.
    Будто очнувшись от дурного сна, я понял, что произошло: произошло не-доразуменье, надо Веру встретить, всё объяснить, она поймёт. И вместо пашни, вместо паров, которые должен пахать с утра на быках, я вдруг “заболел”.
— Страшно голова что-то болит, просто раскалывается, — объяснил я от-цу, когда он намекнул о пашне. — Может к завтрему пройдёт, вот и поеду. А сейчас схожу к Голику — что-нибудь даст, каких-нибудь порошков.
    Голова действительно, у меня частенько болела. Не то чтоб болела, а кру-гом шла. Идёшь, бывало, или что-нибудь делаешь, и вдруг — пошло-поехало — то в ту сторону тебя потянет, то в другую кинет. В таких случаях я бросал все дела, уединялся в каком-нибудь укромном уголке. Летом обычно уходил за баню. Там росли три берёзы и кусты смородины, а кругом травка богородская, пахучая, и какие-то цветы, пахнущие лампасейками. Полежу, бывало, под кус-тиком часок-другой, — головокружение и проходит. Зимой же, в таких случаях, всё бросал и выходил во двор, одевшись потеплее.
    У нас, кроме сеней, была ещё небольшая пристройка. Мы её называли лет-ней кухней, хотя в этой кухне не было ни печки, ни стола. Лавки, правда, были, а на них и кадушки, и лукошки, и банки разные стояли. Стены же всегда были увешаны берёзовыми вениками и пучками высушенных трав, которые мама да и отец называли целебными и собирали в лесу, в поле, везде, где они им на гла-за попадались. Но эти травы, запаренные, выдержанные по всем правилам нау-ки, мне, почему-то, не помогали. А вот, коль найдёт на меня недомогание, само сидение в этой духмяной каморке действовало исцеляюще. Посидишь, поды-шишь этим воздухом, — смотришь — полегчало. Я частенько там уединялся, делал, так сказать, профилактические действа. Большинство стихов из “Собра-ния сочинений” были написаны там.
    Вот и вспомнил я про свои берёзки. И к Голику решил не ходить, а отле-жаться под ними.
Ушёл, раскинул пиджачишко свой на травку, пук травы тут же нарвал и под голову сунул. А в мыслях — другое. Надо обязательно Веру увидеть, объ-яснить ей причину случившегося, а то завтра уеду и всё опять пойдёт кувыр-ком.
    Верочкина хата стояла недалеко от Голиковой больницы. В случае чего, если батя узнает, что меня видели в этих местах, легко можно оправдаться: к Голику ходил, но его почему-то в больнице не было. Вот и сидел, ждал.
    На самом же деле, я не сидел, и не ждал. Набравшись храбрости, а вернее наглости, я не откладывая направился к Вере. Была не была! Где наша не про-падала! “Смелость — города берёт!” — успокаивал я себя. Побаивался я одного — а, вдруг, фельдшерица дома окажется?  Что ей сказать?  Ведь если она дома будет, обязательно поинтересуется, каким это ветром, дорогой зятёк, тебя к нам занесло?  Уж не свататься ли пришёл?  Знаю я её, тётю Дусю, она всё с подковы-рочкой, всё подначивает. Если это было раньше — ещё так сяк, маленькие бы-ли. А теперь? Мы же немаленькие, в седьмой класс перешли!
— О, кто пришёл к нам! — едва я показался на веранде воскликнула тётя Дуся. — Верочка! Иди сюда, — женишок пожаловал. Встречай своего нена-глядного.
Ну, раз она ерничает, а я что, лыком шит?
— Здорово, — говорю, — тёщенька! Неласково что-то зятя встречаете?
Нет, чтобы здравствуй сказать да за стол пригласить, так вы сразу нас на по-смешище выставляете. Неладно так-то! 
    А тут и Верочка из соседней комнаты голосок подала:
— Ну, мама, хватит! Ей-богу, прямо одно наказанье с тобой. Женишок, женишок!.. А чем не женишок?  Да я бы за него замуж, не раздумывая, пошла, но он не берёт, — и раздался смех, рассыпался, как бубенцы под дугой.
На этом комедия и закончилась. Тетя Дуся стала собираться на службу, а я не знал куда руки деть и будто язык проглотил, молчу.
— Ладно, я пошла! И уж пошутить нельзя, — открывая дверь, рассмеялась она. — Сама была молодой, знаю, как сердечко при встрече с милым ёкает! Нас, стариков, на мякине не проведёшь! 
    Стариков! Какая же тётя Дуся старуха?  Вот бабка Борисиха — старуха. Сгорбилась, лицо всё в морщинках, с палочкой ходит. Или Башкатиха?  Худая, высохшая, руки трясутся, и зубов нету. А нос — длинный, и как у коршуна, книзу загнутый. Дать бы ей в руки метлу, посадить в ступу — и пожалуйста — чистая баба-яга получилась бы!.. А тётя Дуся — совсем молодуха. Румяная, и коса до пояса. А если засмеётся — то звонко, заливисто, как Верочка. Поставь дочь и мать рядышком, и не отличишь, кто из них старше будет? Подумаешь, разница в летах всего пятнадцать годков!
А Вера из своей кельи всё не выходит, гладит утюгом что-то. Утюг пых-тит, из отверстий не то дымок, не то пар струйками выбивается. Но вот утюжок звякнул обо что-то железное и я услышал её голос:
— Зачем пришёл?  Радуешься? Уходи!
Еле-еле я уговорил её выслушать меня. Когда я закончил свой сбивчивый рассказ, она спросила: 
— Ты слышал, как у кого-то выла собака? 
— Слышал. У Карпухи Дудника, — ответил я.
— А звёзды падали с неба?
— Падали. Две. Одна сорвалась и долго летела, почти до самой земли, а вторая, только мелькнула — и нет её.
Понял я — Вера допрос мне учинила. Молодец, хорошо придумала.
— А теперь ты скажи, голубушка: с какой стороны ветерок подувал? И мылили ивы свои косы у водянки?
— Мыли, — ответила.— И ветерок повеял с реки. А Млечный путь был светлый-светлый. — Господи! Что же это такое? Ведь, действительно, она го-ворила правду, и в самом деле Вера была у Касьяновой мельницы! И я выкинул свой козырной туз: прочитал ей стихи, написанные в ожидании её прихода. Она видела то же самое, что и я, находясь от меня вдали. Впервые в жизни, при све-те дня, меня поцеловала “дивчина”. Этот поцелуй на своих губах я ощущаю до сих пор.
     Утром, невыспавшийся, но бодрый духом, я отправился к бригадиру и с попутчиком, на скрипучей колымаге, выехал пахать пары. Сердце моё ныло от вынужденной разлуки, и в то же время стучало: лю-бит! лю-бит! лю-бит!..
Поле под пары было по сути вспахано. Лишь у самого колка щетинилось жнивьё. Бригадир пояснил, что работы здесь от силы на неделю.
— Вспашешь вот это и свободен.
    “Слава богу, — обрадовался я в душе. — А то думал: работы тут за целый месяц не управиться. На этих скотинках не разбежишься, тащатся, как сонные мухи!” Но условия работы меня устраивали.
    У этого же лесочка располагался полевой стан второй бригады: немудря-щий домишко, где можно было и поесть, и переночевать. Бычков же не надо ни пасти, ни кормить, ни поить. Участок в излучине Чулыма, принадлежавший ко-гда-то кулаку Савину, был с трёх сторон огорожен глубоким рвом. В нём во время весенних полевых работ по ночам паслись Савинские лошади. Здесь стояла сочная трава, молодой березняк спускался по пологому берегу до самой воды. Во время сенокоса — в Савиной засеке — тоже жизнь оживала: здесь жили косари, копновозы, метатели стогов. С утра до вечера стрекотали конные сенокосилки, росли зароды пахучего сена. А там — наступала жатва. Короче — всё лето      Савина засека жила своей размеренной жизнью.
Если ехать по просёлочной дороге до поля, то надо вначале по Тамбовке доехать до моста через Чулым, проехать по Хворостянке, которая растянулась на целых три версты, и свернуть на тракт. По тракту, вдоль реки, до стана было не менее десяти вёрст. Если по дороге, то выходило вёрст пятнадцать-шестнадцать. Если же напрямую — то со стана из-за реки наша деревня была видна, как на ладони, всего-навсего версты две.
Хорошо, что попутчик подвернулся: молоковоз отвозил пустые бидоны на полевой стан и меня прихватил.
    За день я находился вдоволь. Устал, как собака. А тут ещё и домой хочет-ся. Вышел на бережок и гляжу на родную сторонку. Оттуда слышался собачий лай и даже девичьи песни: погода была тихая. Но я песни эти не слушал, знал Верочкиного голоса там не может быть.
Так прошло дня три. Смотрю я на свои загонки — а непаханой земли, вро-
де, и не убавляется. Стал себе условия ставить: душа из меня вон, но до того бугорка сегодня надо допахать. Погоняю своих рогатых кнутом, а они на него не обращают внимания. Им кнут, что слону дробина. Хлестну им одного, а он круть хвостом и идёт, как шёл, невозмутимо. Хлестнёшь другого по хребтине — он тоже, хвостом круть-верть и остановиться, скотина. Хоть плачь, хоть ка-раул кричи.
    А тут ещё бык, что по борозде шёл, помочиться захотел. Стал. Стоит, а у него тонкая струйка из определённого места потекла. Пять минут течёт, десять минут течёт — всё бежит и бежит ручеёк, как раз под мои ноги, по свежей бо-розде. А я в верёвочных лаптях был. Вижу — дело плохо, сошёл с борозды, а тут бригадир на меринке подъехал.
— Что стоишь? — спрашивает.
— Да вот, — говорю, — бык пописать захотел, ну и остановился.
— И давно так стоишь?
— Порядочно. Часов у меня с собой нету,— я свои золотые на рояле дома забыл, шучу, — и уже серьёзно добавил:
— Долго-недолго, а круг, пожалуй, сделал бы. Я вон до того бугорка сёдни решил допахать, а они, вишь, еле-еле тащатся.
— Эдак-то, ты эти два гектара будешь пахать до морковкина заговенья, а то и до покрова. А ну, стегни их бичом, да посильней. 
    Я стегнул. Стоят, гады, и даже хвостами не виляют. Жуют, проклятые, и головами встряхивают, отгоняя паутов. Смотрю я на второго быка, что не в бо-розде, а как пристяжной у коренника, а у того тоже струйка засверкала промеж ног.
    Бригадир слез с коня, что-то поискал-поискал глазами и не нашёл, что ему надо. Снова влез на меринка и в лесок направился, что был у обочины. Быстро вернулся.
— Подержи Буяна. Смотри сюда и мотай на ус, — смеясь, проговорил он. — Я их сейчас берёзовой кашей накормлю и побегут они, как миленькие, — и размахнувшись, что было сил, ударил палкой по хребту уже отдыхавшего в бо-розде быка. Пока тот поднимался, бригадир огрел дрыном по спине и второго, который как ни в чём не бывало, жевал свою жвачку и мотал головой. Промеж ног у него всё ещё тёк ручеёк.
— С ними нельзя по культурному. Ни бельмеса не понимают, если с ними по-хорошему разговариваешь, — и передал мне “берёзовую кашу”. — А теперь корми!
Когда бригадир отъехал, я бросил на пахоту его палку и, чуть не плача, по-просил:
— Миленькие! Ну, что вы упрямитесь?  У меня — же план! Мне надо вон до того бугорка допахать сегодня. Ну, цоб-цобэ! — и небольно хлестнул кну-том.
    К моему удивлению быки пошли по борозде. Так же тихо, как и в начале пахоты.
Загонку в этот день я всё же закончил, хотя чуть-чуть припозднился. 
Спал я как убитый и впервые за последние дни не поднимался во сне в не-бо. Мои руки ныли, а лапти до утра так и не просохли. Пришлось обувать сы-рые.
    Делянку, что мне поручили вспахать, я вспахал в срок. Даже досрочно, за десять дней. За мой самоотверженный труд мне начислили двадцать трудодней, как настоящему пахарю.
В тот же вечер я покинул гостеприимный дом, и, не ожидая “оказии”, вы-шел на бережок. Оттуда, в лучах заходящего солнца, виднелась наша церковь. Её золотые купола горели, как два затухающих факела. 
    Я разделся донага, укрепил на голове, сделанный из собственной одежды, тюрбан, и не спеша вошёл в Чулым. Вода была тёплая-тёплая и пахла кувшин-ками, что росли у берега. В деревне лаяли собаки, а позади меня, в камышах, крякала утка.


Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Категория: Повесть "ИСПОВЕДЬ" - Книга 1 | Добавил: Сергей (17.10.2009)
Просмотров: 913 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Приветствую Вас Гость