Меню

Денис Цветков

Проза

Главная » Проза
Глава 12

Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

...Своим появлением я скрасил устоявшийся уклад жизни нашего дома. Мама по-прежнему лежала в кровати и, пока я переодевался, не стонала, не охала, крепилась. Я сдуру, даже полюбопытствовал: — лучше, что ли стало?   Мама ответила, будто ждала этого вопроса.
— Вот уже три дня сплю спокойно. Только сны плохие всё вижу. Стоит смежить глаза и сон — тут, как тут. Голик каких-то таблеток дал — полегчало. Если, говорит, не будет лучше — осенью в больницу в Здвинск положат, на операцию. Наверно ноженьку мою отрежут, — и заплакала. Потом спохвати-лась: — А ты-то как, сынок?  Мы тут с отцом тебя вспоминали, все глазоньки проглядели. Без тебя в доме, как в могиле — пусто, тихо, нежилым пахнет.
— А Санька что? Не забегал что ли?
— Да где ему! Ему не до нас, сынок! Забежит на пару минут, возьмёт что надо, и опять на покос. Страда! А Акулина, вместе со своей оравой, тоже уеха-ли. Ты же знаешь, яслей в колхозе нету, вот и решили на правлении — пусть доярки своих детишек с собой на летний выгон возьмут. И волки сыты, и овцы целы. Пусть отдохнут на воле внучки, молочка парного попьют, — вздохнула мама.
— Ты уж сам Красулю подои, она отца не подпускает. Да и какой из него доильщик, сам еле ноги передвигает...
    Отец сидел тут же, рядом, на табуретке. Сидел тихо, не шевелясь. Дышал редко, глубоко. В груди у него, по-прежнему, что-то сипело, хрипело, пищало жалобно.
— Вот, проклятая болезнь, привязалась! — прокашлявшись сказал он. — Ни сидеть, ни лежать, ни ходить совсем не могу. Чуть пошевелишься — одыш-ка берёт, хоть помирай. Да уж скорей бы!
    Я знал, мама сейчас дополнит отцову недосказанную мысль: — вот только ты то, как будешь жить без нас?  Но мама ничего не сказала, а только тяжело-тяжело вздохнула.
До конца каникул я успел поработать и на покосе — копнильщиком, и да-же немного на молотьбе — коногоном. Тогда, в 1936 году, у нас в колхозе ещё не было комбайнов, и молотили конной тягой. Я уже сейчас и не помню, как называлась вся эта громоздкая машина, но мы её звали просто: молотилка.
    Мне, как и в прошлом году доверили быть коногоном. Вооружившись длинным кнутом, я должен следить за тем, чтобы лошади ходили по кругу не рывками, а равномерно, плавно. При хорошем коногоне барабан гудит моно-тонно, не повышая голос.
За лето я зарабатывал больше ста трудодней, а это для мальчишки было очень хорошо. Многие мужики от меня отставали.
    У Саньки были самые высокие показатели. За год он вырабатывал около восьмисот трудодней, а Акулина даже больше — всю тысячу. Доярки, вообще, хорошо зарабатывали, но и труд у них каторжный.
    Хотя трудодней было много, но при окончательном расчёте трудодень ока-зался худосочным. Если б не мой прижимистый отец, нам, как и всем, при-шлось бы туго: а в нашем закроме ещё водились прошлогодние запасы зерна и муки. 

    …Ванькина посылка выручила и на этот раз. В седьмой класс я пошёл, имея новые учебники и новые тетради. Верно, у семиклассников, почти у всех тоже были учебники по всем предметам, но не новые, а уже потрёпанные. И началась беспокойная, незабываемая школьная жизнь. Учителя все были ста-рые, только директор школы — новым. Но мы его, по сути, и не видели — уро-ков он не вёл, а был как завхоз, освободив от этой хлопотливой работы Ната-лью Дмитриевну.
    Наталья же Дмитриевна, пока мы отдыхали, вышла замуж, вернее не она вышла замуж, а её муж, переселившийся в её квартирку.
    И всё началось сначала: выбрали учком, так как прошлый состав был из старшеклассников и все они школу окончили. Редколлегию малость обновили. Катя Андреева, Кузивар, Карпо Дудник и я остались опять. Эту работу мы тя-нули уже третий год подряд. Вместо Стёпки Гринькина и Веры Зеленской были выбраны Вера Богодюк и Шурка Жучков с Высокой Гривы. Стёпка и в про-шлые годы был пассивным в работе. Его выбирали просто за то, что он хорошо учился и был образцом для всех по поведению. Главное — Стёпка был при-знанным эрудитом: он всё на свете знал, особенно по истории и литературе. Разбуди его в полночь заполночь, спроси: а кто такой Джек Лондон? — и полу-чишь исчерпывающий ответ. И когда родился, и когда крестился, какое полу-чил образование, какие книги написал. Всё расскажет — с толком, с чувством, с расстановкой. Спроси Стёпку: а Мопассан — кто?  А почему Максима Горького Горьким зовут? И уже полушутя-полусерьёзно: а есть ли на Солнце пятна?  Всё расскажет Стёпка, как по писаному. И на последний вопрос ответит, хотя он за-дан с иронией.
    Этого Гринькина и в школе, и дома, и на улице — Солнышком звали.
Ещё в детстве, мать, нечаявшая души в своём единственном чадушке, все-гда звала его Солнышком. “Ты моё красное Солнышко!”, ”Солнышко ты моё ясное!”, “Ненаглядное Солнышко!”. В общем, Солнышко и Солнышко! Вот так эта кличка за ним и осталась.
Добавлю, что даже в пожилом возрасте, если вы, вдруг, спросите: а как поживает Степан Иванович Гринькин?  Где он теперь? Вас переспросят: это Красное Солнышко-то? О-о-о! Солнышко теперича голой рукой не хватай! Он, паря, в Москве живёт, большими делами заворачивает…
    А насчёт пятен — так было у Стёпки одно огромное пятно — любил по-есть. Он и днём жевал, и ночью жевал. У него всегда в кармане или за пазухой что-нибудь съестное было. Ел всё, без разбору. Если, вдруг, в заначке у него ничего не оказывалось, мог сорвать какую-нибудь веточку и её жевать. У него все карандаши и ручки были с изжёванными концами. Потому он, наверное, и был, как колобок, — круглый, не то, чтоб пузатый, как Башкатихин рахитик, а как Солнышко.
Эрудитом Стёпка был вот почему. До колхоза жили Гринькины бедно: од-на коровёнка, одна лошадёнка да кобель на цепи. Мужики спрашивали Стёпки-на отца: зачем, Иван, кобель тебе спонадобился?
— А как же без собаки? — серьёзно отвечал тот. — Собака — друг чело-века, хозяйство сторожит. Гавкает, воров пугает…
— А что у тебя воровать-то? Ведь у тя и украсть нечего?
— Не-е-е! Без собаки — и дом сирота. Без неё и последнюю лошадёнку со двора уведут…
    Когда раскулачили и сослали кулаков, отдали Гринькиным дом одного из братьев Смагиных. Хотя жили Смагины и хорошо, но дом был так себе, серед-няцкий. Снаружи — невзрачный, изнутри ничего, — уютный. В огороде стояла банька, сараюшки разные, амбар, даже два амбара: один под зерно, а другой под хозяйственную утварь.
    Я со Стёпкой ещё до школы дружил: катались на санках зимой, а летом на Чулыме купались, и, что греха таить, по огородам шастали: то у бабки Бориси-хи огурчиков нарвём, то у Зарубиных — подсолнухов возьмём в долг, без отда-чи.
Когда же Стёпкиной матери (отец к тому времени умер) вырешили Касья-нов дом отдать — они сразу в него и вселились.
    Вот тогда-то мы со Стёпкой и порезвились. Всё облазили, всё ощупали. И в кладовках, и в сараюшках, и в погребах побывали и везде что-нибудь находи-ли: то старые валенки ещё не подшитые, то шубёнку почти новую. А в погребе даже берданку нашли и патроны к ней. Хозяйственный был Касьянов сынок! — ружьё маслом было смазано и в тряпку завёрнуто. Много всякой всячины мы тогда отыскали.
    Дошла очередь до чердака. Мать ругала Стёпку, да и меня за то, что суём свои носы повсюду. На чердак вообще запретила залезать: не ровен час, упадё-те, домовым пугала:
— Не лезьте туда, — там домовой вас сграбастает.
Стёпка и тогда уже проявлял свою эрудицию. Прослушав нотации матери, он смеялся:
— Вот уйдёт мамка куда-нибудь, мы и слазаем на потолок. Нету там ника-кого домового.    Домовой живёт не на чердаке, а под печкой. Сама же мамка го-ворила. Не два же их, домовых, а один.
    И такая минута настала. Собрание какое-то проходило в сельсовете, а мать Стёпки — активистка была и должна доклад делать. Ушла мать. Мы проследи-ли — скоро не вернется и бегом за лестницей. Нашли и в чердачное окно юрк-нули.
Сначала на чердаке темным-темно было. Даже о домовом подумали: а вдруг и вправду, он из под печки на чердак переселился?  Зимой, когда холодно, — он под печкой отогревается, а летом под печкой — жара несусветная, он и перебрался под крышу.
    Постепенно глазёнки наши к сумраку попривыкли и мы начали обыск. 
Прежде всего, нас заинтересовала какая-то куча тряпья около трубы. Мы потрогали через полог, которым эта куча была укрыта — нащупали под ним ка-кие-то бруски.
— Кирпичи, наверно, — предположил Солнышко и стянул этот полог. Пыль поднялась, как на дороге, во время бури. Уж мы и кашляли, и чихали, и глаза кулаком протирали... Наконец, прочихались и стали свой клад смотреть.
Перед нами были книги. Много-много книг! И в простых обложках, и в золотых корочках, с картинками и без картинок. Синие, серые, коричневые пе-реплёты! Боже мой! Вот клад, так клад! Но что это не просто клад, а сокрови-ща, мы тогда ещё не знали. Узнали, когда пошли в школу.
    Я к тому времени уже читать умел. Хоть по слогам, не понимая порой смысла слов, но всё же я начал читать. ”Энциклопедия” — что это такое? — не знал. “Марк Твен”, “Максим Горький”, “Тургенев”, “Пушкин” — кто это? — тоже не знал ни я, ни Стёпка. Однако, я догадался, что это видно писатели, по-тому что Пушкин писатель, и его книга была в таком же сером переплёте, как и “Тургенев”. Были здесь книги Мопассана, Жюль Верна, Дж. Лондона, какого-то Кнута Гамсуна и Антона Павловича Чехова.
    Но самое удивительное, в этом хаосе я встретил свою старую знакомую, свою самую первую книжку, которую я прочитал, ещё не зная алфавита. Вот как это было.
Года три назад на нашу улицу заехал шабольник, который собирал всякое тряпьё. Принесёшь ненужную, дырявую шалюшку, шабольник, — а это был, как я потом узнал, Гришки Мызника отец, конфетку тебе даст или пряник за это. Наберёшь дома всякой ветоши — несёшь к нему. Он на безмене взвесит это, кинет в плетёный короб и спрашивает:
— Что угодно, господин хороший?
— Мне угодно лампасеек, — обычно говорили тряпкосдатели. А которые ребята постарше — те, оглянувшись по сторонам, спрашивали шопотом: 
— А махорки пачку можно? Тятя просил. Честное слово — вот не сойти мне с этого места!.. — и просительно, по-собачьи, глядели на шабольника.
— Ну, раз тятька просил, — бери! — а сам улыбался в усы. — Что-то я за-был, как тятьку-то кличут?  Вспомнил, вспомнил! Ведь это ты, инвалида-татарина сын? Точно, Васька! Так он же не курит! Неужто курить пристрастил-ся? Ай-яй-яй! Такой хороший человек и вот те на! Свинину не ест — аллах не велит. Спрошу, как ни то, разве курить табачище аллах велит?..
И, в место махорки, предлагает он Ваське карандаши, или книжку с кар-тинками, или мячик резиновый, большой: одна половина — красная, другая — синяя.
Я бы за такой мячик и шубёнку, и пимы, и шапку с рукавичками отдал, но боюсь — отец ремня даст. 
    А на полочке сундучка, резинкой прижатая, книжка стояла. Красивая кни-жечка! На ней нарисована девочка — тоже красивая, и старенькая бабушка — не очень красивая. Моя бабушка красивше. А между ними серый волк в чепчи-ке и фартуке. Уж очень мне эта книга приглянулась! Я уже, наверно, сто раз её с корки до корки просмотрел, — а отдавать жалко.
— Что угодно, господин хороший? — это шабольник ко мне обращается. Вспомнил я, что мальчишки в таких случаях говорили и отвечаю:
— Господину угодно вот эту книжку купить.
— А что у тебя? Рога, копыта есть?
— Нету, — говорю, — я же не корова. Это у нашей Красули — рога и ко-пыта. Нету у меня этого добра.
— Нравится книжка? — опять спросил он улыбаясь.
— Очень! Возьми, дяденька, мои пимы, — а мне книжку эту дай.
— А как же ты без пимов-то?  Да и тятька ругаться будет.
— Скоро лето, — вон уже с крыш сосульки виснут, ручейки потекли. А пимы, папаша сказал, выбросит он, новые братка Антон скатает.
— Какой Антон? Уж не Котляров ли?
— Он, он! Котляров! Наша няня Маня за ним замужем! — обрадовался я.
— Ну, если Антон Прокопьевич твой зять, так давай свои пимы сюда. Чтоб у пимоката, да тесть босиком по морозу бегал, — не бывать этому.
— Да не я тесть, — возразил я. — Это папаша ему тесть.
— Дак, это ты — сынок, что ли, Михайлы Терентьевича?
— Я, я-а! 
— Передавай поклон ему, — скажи кланяется, мол, Мызник, просит изви-нить, что избавил его от этого рванья, — и кинул мои скороходы в дальний угол кошёвки.
    Домой я прибежал полубосой, в одних шерстяных носках с протёртыми пятками. Прибежал, чувствуя себя на седьмом небе. Ещё бы! Такая книга! Ни у кого нету такого богатства!
    Прибежал и к маме сразу. Она только что из курятника пришла и яичницу жарила.
— Мам! Гляди, какую я книжку купил, — похвастался я. — Иди, почитаю, — и пока в избе не было отца, я рассказал ей, где купил, за что купил, почему купил. К величайшей моей радости мама не ругала, а только укоризненно кача-ла головой:
— Ну, читай, грамотей.
    И я, прижавшись к маме, стал читать. Читал я медленно. Открою страницу, долго смотрю на картинку, отгадывая, что на ней, и рассказываю.
“Жила-была девочка. У неё была бабушка. Она жила в другой деревне, как наша няня Маня. Пошла однажды девочка в гости к бабушке и заблудилась в лесу, а навстречу ей серый волк из кустов вышел.
— Что ты плачешь, девочка? — спрашивает он. — Давай я помогу тебе корзинку нести, не бойся меня — я добрый волк, девочек не ем и бабушек не ем, а только овечек и ягнят”.
Хорошо, что картинки были во всю страницу и писанины мало. Открою страницу, перескажу картинку и перелистываю дальше. Так я дочитал книжку до конца. Мать, конечно, догадывалась, что я сочиняю сказочку про белого бычка, но поддакивала, губами шевелила, подсказывала, если я спотыкался... Когда папаша вошёл в избу — мать к нему сразу: 
— Отец! Сын-то у нас какой молодец! Читает, ну просто заслушаешься! — и, обращаясь ко мне, подтолкнула: 
— Почитай, пусть папаша послушает.
    И ободрённый словами мамы, я без запинки, одним махом прочитал книж-ку бате.
Отец тоже похвалил меня. Взял книжку в руки, повертел её, посмотрел ка-ждую страничку и серьёзным тоном, обращаясь к маме, сказал:
— Радуйся, мать! Дениска наш не только грамотей, он ишо и по-немецки шпарит. Я в плену у германцев два года был, а читать по-ихнему так и не нау-чился. А он, — от горшка два вершка, — и поди ж ты, уже по-иноземному ка-лякает. Шпрехен зи дойч? — засмеялся он, похлопав меня по голове. — Эх, киндер, киндер!
    Так впервые я “прочитал” великолепную сказку “Красная шапочка”. По-том, таким же образом я “читал” и другие детские книжки. Эти “чтения” были, по сути, первыми моими сочинениями, они развивали воображение, заставляли фантазировать. Любовь к детским книжкам у меня осталась на всю жизнь. Я сам делал такие книжки. Вот их названия: “Зимушка-зима”, “Загадки”, “Добрый слон”, “Куцый”, “Подарок”, “Байкал”, “Лукошко”, “Буква за буквой” и другие. Задуманы и на половину выполнены книжки “Времена года” (4 книги), “Тайга”, “Загадочные картинки”, “Иней”, “Кормушка”, “ Аука”.
    Но не найдя поддержки в издательстве, где ко мне относились определён-ные люди скептически, я понял, что пока они правят бал, мне хода не будет.
Но это уже другой разговор. В своё время — я обо всём этом расскажу подробно. А сейчас вернёмся на Стёпкин чердак и его сокровищам.
    В то время, когда мы, нечаянно, отыскали этот клад, мы ещё толком не по-нимали, какое это счастье! А вот, когда стали бегло читать — то этот чердак снабжал нас книгами не хуже библиотеки. Чего только в ней не было! Собра-ния сочинений русских и зарубежных авторов, да не однотомники, или двух-томники, а в восьмидесяти, двенадцати томах. Тут, кроме уже названных, был и Лев Толстой, и Куприн, и Леонид Андреев, и Шевченко и много детских кни-жек. В начальных классах мы и чтиво для себя выбирали соответствующее, а 
начиная с четвёртого — глотали всё подряд. Вот почему по литературе мы со Стёпкой были правофланговыми.
   Наталья Дмитриевна не раз спрашивала у Солнышка, — откуда он знает о том или другом авторе, на что Стёпка без зазрения совести врал: мол, в библио-теке школьной книжки беру, в избе-читальне у Сапрыкина. Однажды он чуть было не погорел. Наталья Дмитриевна спросила, когда он сдаст библиотекарше книгу Михаила Шолохова “Поднятая целина”? Эта книга ей очень нужна, а в библиотеке её нет. Гринькин, вроде, читать взял.
    Так оно и было на самом деле. Но вот беда, мы со Стёпкой книжку эту даже до конца не дочитали: потеряли. И куда она делась — шут её знает! Чита-ли мы роман Шолохова дома, у него в амбаре. Уходя купаться на речку или ещё куда по-надобности — амбарушку запирали на потайной запор. Верно, иной раз и на речку брали этот роман, но всегда он был при нас. А тут — исчез-ла книга и всё, как сквозь землю провалилась.
    А когда начались занятия в школе, тут-то Наталья Дмитриевна про книжку и спросила. Как потом рассказывал мне Стёпка, дело было так.
— Гринькин! Ты почему “Поднятую целину” в библиотеку не сдаёшь? Всё лето держишь.
— Дак я и брал Шолохова, чтоб его летом между делом почитать можно было. А то придёт осень — в школу надо, когда читать-то. Каждый день по шесть-семь уроков — с ума сойти можно…
— По семь уроков у нас ни разу не было. Не лги, Гринькин. Честно скажи: зачитал книгу?
— Ага, зачитал… Ей-богу, ума не приложу, куда она, сатана, подевалась? Всё дома перерыл — нету её, хоть караул кричи!
— Караул не надо кричать, а поискать как следует — надо. Мне она поза-рез нужна.
— Не-е-е! — протянул Стёпка, — и искать нечего, потерял, наверно. Уж если я что потерял, так это насовсем. Хоть всё вверх тормашками переверни — дохлое дело, не найдёшь.
    Придя домой, решил всё же “поискать, как следует”. И опять всё перерыл: и в столе, и под столом, и в амбарушке своей, на чердак слазил, хотя знал, что там не осталось ни листочка, не то что книги какой. Ещё в прошлом году мы со Стёпкой перенесли всё наше богатство в амбар, где под топчаном, на котором спал Стёпа, стоял большой-пребольшой сундук. Вот этот сундук мы и заполни-ли книгами доверху. Все книги в него не влезли, так мы смастерили из досок полку: построгали её малость, застелили газетами. А когда книги выстроились рядком — занавесили их занавеской. Получилось красиво, и от пыли — защита.
Не зря в народе говорится: под лежачий камень — вода не течёт, а кто ищет, — тот всегда найдёт. Вот и я — искал, искал и нашёл пропажу. Нашёл я эту свою потерю и испугался: книжку изгрызли мыши, а может быть и крыса потрудилась. Корка была съедена начисто. Все края обглоданы, даже посереди-не листы были дырявые. Вспомнил я, что виновником этой трагедии был сам. Читая её дома, я принёс к себе за стол миску щей. Решил испытать сразу два удовольствия: и насытиться, и с жизнью казацкою подробнее ознакомиться. Хлебал это я щи, хлебал, а когда миска опустела, отпихнул её, за ненадобно-стью, в сторону и увидел, что в миске остался мяса кусочек с коровий носочек. Ловил, ловил его своей выщербленной деревянной ложкой — не ловится. Ре-шил ускорить это дело: двумя пальчиками в миску полез. Схватил этот кусочек, а он, как лягушка, прыг из рук и на раскрытую книжку плюхнулся. Меня аж в жар бросило! Вот почитал так почитал! Как же я эту заляпанную книгу отда-вать буду?
    Короче: промакнул я тряпочкой разворот, обложку, что замусолилась на не совсем чистой столешнице и сунул её, чтобы она просохла, как следует, в пе-чурку, что была около трубы. Положил её туда да и за беготнёй совсем забыл. Стёпка с матерью уехали в другую деревню, там умерла какая-та материна род-ственница. Жили они там долго, целую неделю. Ну, думаю, слава богу! Хотя и соскучился по дружку, но в душе рад был, что нет его в деревне. А когда он приехал — сразу в учёбу впрягся: не шутка ведь, только начался учебный год и сразу пропустить столько уроков! Ужас!
    А ведь в седьмом классе программа, не то что у первоклашек, а дай боже! Столько учебников, и все толстенные, а их пройти надо, пусть не всё назубок знать, а всё-таки знать твёрдо.
    Я-то про “Поднятую целину” помнил, но делал вид, что сейчас не до неё: некогда. А вот с Натальей Дмитриевной встречаться избегал, да и Стёпку от нежелательных объяснений оберегал: увидим, что наш завуч появилась на го-ризонте, — мы уткнёмся во что-нибудь, вроде увлеклись чем-то и глядишь — всё проходило.
Стёпка про потерю забыл давно, а меня всё это время совесть мучила. Ре-шил я под выходной день с Шуркой Жучковым на посёлок сходить, сестру Ма-рию попроведать. Мама и отец одобрили мои намерения: сходи, сынок, попро-ведай. Чай всё лето не виделись, как они там поживают? Уж не болеют ли? Что-то дочка совсем позабыла дорогу к родному дому. То, бывало, частенько наве-дывалась, а то с Петрова дня глаз не показывает. Сходи, сходи, сынок.
    А мне этого только и надо. Не так уж по сестре соскучился, как по тамош-нему молодому учителю Илье Николаевичу Белобородову.
    В середине повествования я немножко рассказал о моём старшем друге, а вот теперь настала пора поведать о нём подробнее.
    Был Илья Николаевич родом из учительской семьи. Его отец и мать впер-вые послереволюционные годы учительствовали в соседнем селе. Потом они переехали в нашу деревню. Илья Николаевич был четвёртым учителем в семье. Первым был отец, который давно умер и я его не знал. Вторым — мать, которая при мне не работала в школе, а была секретарём сельсовета. Потом шёл сын Василий Николаевич и меньшой — Илья. Оба брата хорошо рисовали, а Илья ещё писал и стихи. Братья Белобородовы имели на меня особое влияние, а осо-бо в изобразительном искусстве.
    Илья был старше меня всего на шесть лет. Окончив нашу школу, он потом учился в Новосибирске, в педтехникуме. По окончании учёбы его направили учительствовать в наше село, где ему надлежало сеять доброе, вечное в началь-ной школе посёлка Высокая Грива, где жила моя сестра Мария. Я же к няне Мане частенько наведывался в гости, попроведывать, и в один из таких госте-ваний познакомился с тамошним учителем.
    Я не совсем правильно выразился: не я познакомился с Ильёй, а он со мной. Услышав как-то от моей сестры, что я учусь хорошо, и что сочиняю стишки и частушки, он загорелся непреодолимым желанием познакомиться с будущим классиком.
    В конце сентября тридцать шестого года, когда я был на Высокой Гриве, убогое жилище моей сестры неожиданно посетил тамошний учитель. Он был высок, строен, в белой рубашке под поясок с кисточками. Поясок был плетё-ный, шелковый. Но больше всего мне запомнилось его лицо: оно было блед-ным, скорее — белым, бескровным, и на этом лице под стёклами очков мерца-ли, как угольки, его подслеповатые глаза. Нос был, как нос, — не большой и не маленький, не курносый, не горбоносый, — обычный, как у всех нормальных людей. Но шевелюра была, что надо: чёрная, густая. Если б он отпустил бакен-барды, походил бы на самого Пушкина. Только тот был арапистый, а этот сверхбелянистый.
    Парень он был общительный. В посёлке знал всех его жителей — больших и маленьких. За то время, что он здесь учительствовал, Илья Николаевич не один раз побывал в каждой семье, где были дети, его настоящие и завтрашние подопечные. Он был прост, отзывчив. Когда попадал на какое-нибудь семейное торжество, учитель не куражился, не строил из себя кисейную барышню, а за-просто садился за стол. Выпивал он обычно пару рюмок и, пожелав благ дому сему, откровенно говорил:
— Я не могу больше: пить педагогу запрещено господом богом. — И все-гда добавлял: — Сегодня выпью с вами, завтра — с другими, послезавтра — с третьими, вот тебе и каюк, как учителю. Не то чтоб взрослые, а дети начнут шептаться: смотри, пьяница идёт! Так что — будьте здоровы! — и уходил.
    Вначале некоторые обижались, мол, брезгует учитель нами, но потом, уз-нав его поближе, поняли — правильный он человек, хороший, а что лишний раз в рюмку не заглядывает, так это вообще здорово. За те три года, что он жил и работал на Высокой Гриве, что только он здесь не перепробовал! В своей шко-ле организовал детский хор. В нём пели одарённые ребятишки-школьники, и те, кто пойдёт в первый класс только на следующий год. Пели дети звонко и за-дорно. В первый же год своего учительствования, его хор на районной олим-пиаде занял первое место, а Илью Николаевича премировали библиотечкой, со-стоящей из десяти книг. Среди них сочинения Пушкина, Лермонтова, Фета, Го-голя и других классиков и современных писателей.
    Зимой, когда его бывшие ученики возвращались из нашей школы, где они учились в пятых-седьмых классах, на посёлок на зимние каникулы, он ухитрял-ся из них создать драмкружок. Брали какую-нибудь небольшую пьеску и под руководством Ильи Николаевича разыгрывали её. Бывали случаи, что поста-новку повторяли по два-три раза, так как помещение школы не вмещало всех желающих, а они хотели “театр” посмотреть.
Об одном из спектаклей была даже статейка в районной газете, где автор по фамилии Ив. Кузивар расхваливал постановку, а режиссёра назвал последо-вателем самого Станиславского. 
    Вот этот последователь Великого реформатора театра и переступил одна-жды порог няниного дома.
    Мне и сейчас кажется, что мой новый знакомец был разочарован мною. В отличие от него, я был низкорослым, но крепким малым. Близорукий, как и он сам, я не имел очков и поэтому всё время щурился, отчего у меня уже в те годы на лбу и переносице не сходили глубокие морщины. Эти морщины придавали моему облику суровость и высокомерие.
В свои пятнадцать лет я выглядел двадцатилетним и внешне и внутренне. Я казался замкнутым, хотя таковым никогда не был. Быстро сходился с челове-ком, если он мне был чем-то интересен. Если же встречался с человеком, кото-рый был мне что пустое место, я находил предлог и уходил от него восвояси. “Зазнайка. Гордец. Стихоплёт”. Это я слышал частенько, особенно от тех с кем не хотел иметь дело.
    С Ильёй — так отрекомендовался мне мой новый знакомый — дело я заи-мел сразу. Поинтересовавшись, как идут мои дела в школе, он вдруг спросил, правда ли, что я пишу стихи? Услышав утвердительный ответ, он попросил, чтоб я что-нибудь почитал. При этом, весьма не двусмысленно добавил, читай, мол, только хорошие, плохих не надо.
— Плохие не пишу, — стараясь дать понять моему новому знакомому, что не лыком шит, ответил я. — Идёмте на улицу — там простора больше. — И он согласился.
    Чтобы было меньше ротозеев, я повёл Илью за нянин огород, в березняк. Там росло десятка два молодых берёзок и лежала, привезённая с Волчихи, лод-ка. Нянин сосед на зимовку всегда привозил её с озера на это место. С наступ-лением весны, когда устанавливалась 
тёплая погода, лодка, заново просмолённая, возвращалась опять на
Волчиху.
    В те годы я помнил почти все свои стихи. Я прочитал ему две-три вещи. Стихи ему понравились, он похвалил меня за образность. Сказал, что в стихах есть смысл и просил читать ещё и ещё.
    Потом стал читать он. Но, в отличие от меня, он читал по бумажке, то и дело сбиваясь. Вообще-то читал хорошо, — но всё равно в стихах чего-то не доставало. Всё, вроде, нормально: и рифма, и ритм выдержаны, и тема, как го-ворится, раскрыта, ан, не то! Нет в них изюминки, что ли. Равнодушные они какие-то, надуманные.
Со свойственной юности прямолинейностью, я так и ляпнул:
— Плохо, Илья Николаевич! Не мне бы вас учить, но стихи слабоваты, — и, как опытный поэт стал поучать, что к чему. Нет, я не придирался к автору, не выискивал в стихах “блох”. Просто от души хотел помочь хорошему человеку избавиться от плохих стихов.
Илья даже виду не показал, что обиделся. Всё превратил в шутку.
— Тоже самое мне ответила Елизавета Стюарт, когда я послал в газету, где она работала, свои опусы.
— А ты где-нибудь печатался? — переменил он внезапно разговор.
— Да, и много раз.
— Где же? Что-то я нигде твоих творений не читал, — заинтересовался он.
— В газете “За учёбу”. А когда учился в четвёртом классе — два стишка газета “Мы — в школе” напечатала, — и захохотал.
    Только тут Илья Николаевич понял, что его разыграли. Он тоже хохотал вместе со мною, только его хохот был взрослого человека, а у меня какой-то неустоявшийся, надтреснутый.
В тот вечер мы в его комнатушке засиделись до поздна. Я прочитал ему почти все, написанные мною стихи. Он же свои не читал, отнекивался, и вместо них читал стихи Пушкина, Блока, Тютчева.
    Назавтра, возвращаясь в родные Пенаты, я выпросил у Ильи “Поднятую целину”. Книга была новенькая, с рисунками. Хоть и жаль мне её было отда-вать библиотекарше вместо заляпанной мною книги, но, ничего не поделаешь, пришлось отдать. Стёпка же меня за это выругал, зачем, мол, отдал? Я же вме-сто неё отвалил целых три тома сочинений Тургенева. Эх ты, балда!..
История с “Поднятой целиной” закончилась благополучно. Занятия шли по расписанию. Как и в прошлые годы, газету свою мы выпускали два раза в ме-сяц. Учился я, в основном, не плохо, был в школе на хорошем счету. Тихон Дмитриевич, наш бессменный классный руководитель, видел во мне своего приемника.
— Из тебя выйдет хороший учитель географии, — говорил он, когда по какой-либо причине оставлял меня вместо себя вести урок. Тоже самое говори-ла и Наталья Дмитриевна, только хороший учитель из меня вышел бы по рус-скому и литературе. Учителем истории меня хотел бы видеть Иван Ануфриевич — муж Натальи Дмитриевны, а рисования — Василий    Николаевич, брат Ильи. Только математик и физик помалкивали. А если и говорили, то как в воду гля-дели: он не будет ни первым, ни вторым, ни третьим. Он — сам по себе.


Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Категория: Повесть "ИСПОВЕДЬ" - Книга 1 | Добавил: Сергей (17.10.2009)
Просмотров: 729 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Приветствую Вас Гость