Меню

Денис Цветков

Проза

Главная » Проза
Глава 6

Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

И при виде мёртвого друга, и когда мы беседовали в сельсовете, и когда я шёл домой после подписания “допроса свидетелей”, я был какой-то каменный, бесчувственный. Лишь придя домой и, выслушав упрёки родителей, я ушёл в своё амбар, где жил отшельником не первое лето, и дал слезам волю. Заплакал вначале тихо, про себя, потом не смог ничего с собой поделать, слёзы не просто катились по моему лицу, лились ручьями. Я упал на топчан и рыдал от свалив-шегося на меня горя. 
    Уже засыпая, всхлипывая, я подумал: “Зачем зашёл за Колькой? Зачем по-звал на речку? Если б не я — Колька был бы жив!” Но тут же кто-то меня успо-коил: от судьбы не скроешься. Чему быть, тому не миновать!

    Не успел я появиться в дверях, завешенных от мух старой марлевой зана-веской, как мать кинулась ко мне, простонала:
— Сынок, где ты так долго шатаешься? Мы с отцом все глаза проглядели, все жданки поели, а тебя всё нету и нету. Уж и у ребят спрашивали: не видели ли они тебя — никто не видел! Ведь беда-то какая: Колька Новиков в речке утоп! Что утоп какой-то парень мы узнали ещё до обеда. А кто? Подумали: уж не наш ли Дениска?! О, господи, царица небесная, спаси и помилуй сына мое-го, раба божьего Дениса! Как это случилось? Не знаешь?
Я всё рассказал, хотя рассказывать мне было тяжело. Я никак не мог отде-латься от мысли, что если б не я, то Колька был бы жив. Это я виноват во всём!
    Тут вмешался отец.
— Вот, сынок, до чего доводит баловство! Сколько раз кума Катерина го-ворила ему: допрыгаешься, свернёшь свою башку! Не послушался матери. Да разве вы послушаетесь?! Мы же неграмотные, тёмные люди! Куда нам до вас, грамотеев, язви вас! Вам не скажи ничего, никаких советов вам не надо — всё знаете! А что вы, сопляки, знаете? Откуль вам знать? У вас ишо материно мо-локо на губах не обсохло, а вы уже нос задираете! Не учите их, видите ли, уму разуму, мы сами — с усами! Вот тебе и с усами!
Я молчал, опустив голову. А отец всё более и более кипятился:
— Это на что же похоже? Вам дали волю, вот вы и распоясались, совсем отбились от рук! И не тронь его, не учи! Наши старики знали, что делать, как своих чад на ум наставлять! Заработал — получи! Возьмёт отец ремень, да им по заднице, по заднице! Глядишь — поумнел малость. Да если б меня в твои годы батя по головке гладил — я бы, наверно, давно на каторге копыта отбро-сил. А то вот, слава богу, живу и отца добром вспоминаю. Отец-мать плохому не научат! На худое дело не наставят… Да! 
— Вот ты и мотай на ус, сынок, не связывайся с фулюганами! Ведь Коль-ка, — царство ему небесное, не к ночи будь помянуто, — неслух был, само-вольничал. Мать ни во что не ставил! Кума Катерина мне говорила: натворил Колька что-то, а она его хотела ремнём отлупить. Так он, — прости, господи, душу мою грешную, — ремень у неё вырвал, да и говорит: “Если, мать, тро-нешь меня, я из дому сбегу и дом спалю!” Ну, не злодей разве он? Это матери-то родной да такое ляпнуть! Безотцовщина! — закончил отец, и долго долго кашлял, дышал тяжело, с хрипом. У него внутри как у расстроенной гармошки что-то пищало на разные голоса. 
— Эх, детки, детки! Когда-то вы поумнеете?.. Иди спать! Утро вечера муд-ренее!
Но наступившее утро мудренее не было. Наша Тамбовка притихла, даже петухи, на заре, не орали так дружно, как в другие дни. Солнце вставало за Мавриным логом как-то нехотя, будто позёвывая, продирала глаза. Пастух то-же, наверное, проспал — стадо обычно прогонял он ещё по росе, с первыми лу-чами солнца, а на этот раз подзадержался. Я же встал, как всегда, рано, подоил свою Красулю, выпустил её из стайки в ограду, и поджидал пастуха со стадом.
    Правильно говорит пословица про беду. Увидела она, злодейка, что откры-ты были ворота у тётки Катерины. Не закрыла их вовремя: в слезах билась, во-лосы на себе рвала. А беда, как голодная волчица, и пробралась в её баню: уже и Кольку там обмыли, и в гроб положили, в передний угол поставили, как по-ложено. Тут-то беда и выползла из каменки в виде недогоревшей головёшки. Как змея подколодная, тайно, крадучись от людского глаза, подобралась она, облизываясь, до обрывков газет, что остались от растопки, прочитала их быст-ренько и на дровишки, набросилась. Мало ей было дровишек, так она, ненасыт-ная, на полок влезла. Разыгрался аппетит у проклятой. Не могла она уже тайком действовать и никого не боясь, по стеночке, по брёвнышкам на крышу вспорх-нула.
    В избе тётка Катерина воет от горя, сидит в Колькином изголовье, никого не видит и не слышит. А в огороде, за двором, баня пылает костром огромным. 
Соседи сбежались, кто с ведром, кто с багром, орут, бегают, а что делать не знают. Растерялись. Вспомнили о колодце. Ведь колодец-то рядом! Господи, что же это такое?.. Ослепли, совсем ослепли!.. 
    А костёр всё больше и больше. Но вот раздался звон колокольный — это уже пожарные проснулись и, не жалея сил, дубасят кувалдой по рельсу, что подвешен на двух столбах, как на виселице. А вот и бравые пожарные появи-лись: сам Спиридон и матрос, его боевой помощник. Прибыли они на паре ры-саков, что едва передвигали ноги, с двумя объёмистыми бочками на борту. Спиря с моряком шланг размотали. Мужики, что были и не знали, за что взять-ся, на телегу забрались, качать стали. Струя, наконец, забила, но как-то стран-но: то брызнет, то замрёт, то плеснёт, а то вместо воды воздух из шланга хлю-пает. От колодца до бани цепочка выстроилась — вёдра мужики и бабы пере-дают с водой из колодца. Но баня — как горела, так и горит. 
    Тогда Спиря свою кишку, вместо бани на стайку, где куры и свинья обита-ли, — направил. Мудро решил бравый пожарник: баню всё равно не спасти, шут с ней, пусть догорает, а надо двор спасать. Не дай бог, искры до сеновала долетят, тогда хана не только Новикову дому, но и всей деревне. Жара вон ка-кая стоит! За всё лето не было ни одного дождя хорошего. Соберутся тучи, как тучи, а из них, как на смех курам, упадут две капли — и прошёл дождь. Даже пыль после такого дождя была не тронута, только исклёвана, будто оспинами, как лицо у бабки Борисихи.
    Но как не старались, огонь всё же перекинулся и на свинячью стайку. Ку-ры, что там были, в разбитое окошко повыскакивали, а вот Борька — кабанчик пуда на три, — пострадал: заживо зажарился, бедняга! Сосед тёти Кати, Мина Красич, не растерялся: когда огонь попритих, он пробрался к Борьке и выволок его, слепого и полуживого из пекла и прирезал. 
    Борька и раньше-то не был крикуном, а тут даже и не пикнул — молча принял мученическую смерть.
    Похороны моего друга были, как выразились бы теперь — всенародными. В них приняли участие и колхоз, и школа, и сельсовет, и все, кто знал, и не знал Кольку до этого. Во-первых, как настояла тётка Катя, хоронили его не из дома, а из церкви, переделанной в клуб. Тётка Катя была верующая и не скрываясь, молилась, соблюдала все старые праздники и посты. Церковь, — без крестов и без колоколов, для неё осталась церковью.
Она настояла, чтобы, пусть и без попа и молитв, Колька всё же отправился в свой последний путь из божьего храма. Как бы там ни было, а её сын был не басурман какой-то, а православный, крещёный во младенчестве.
    И принесли Кольку в клуб. Гроб поставили на сцене, которая была на мес-те бывшего алтаря. Не знаю, по чьей идее у сцены вывесили красный флаг с чёрной лентой. Мужики и бабы шушукались меж собой, недоумевали: — зачем это всё? Ну, когда хоронили из клуба председательшу тётку Сапелкину, это од-но. Её убили, она погибла за народ. Сапелкина была в селе выбрана всеми, она — власть! А Колька? Но Наталья Дмитриевна объяснила людям, что Николай Новиков — погиб тоже трагически, что он — ученик нашей школы, а флаг этот — школьный флаг. И никакого тут подвоха нет. Погиб хороший человек и его надо, мол, похоронить достойно.
    После неё выступил и Тихон Дмитриевич. Он не касался Колькиной учё-бы: все в деревне знали, что учился он неважно. Первый и последний его учи-тель отметил характерную черту покойного: его отзывчивость, его бескорыстие во всём, даже похвалил за то, что Колька любил коней и хотел стать ветерина-ром!
    Памяти друга я посвятил стихотворение, которое и прочитал над гробом, у свежей могилы. Помню, что там были слова о Колькиной любви к матери — как ей теперь будет тяжело, ведь она осталась одна доживать свой век.
    Век же тётки Катерины был очень короток: через год, когда я ещё учился в школе, она ушла по грибы и заблудилась в лесу. Её искали всей деревней, но так и не нашли. 
Ходили слухи, что она с горя бросилась в Чулым, потому что весной, ребя-тишки, во время ледохода, увидели на одной льдине вмёрзшее лукошко. Мина Красич, когда увидел это лукошко, признал свою работу. Он плёл его лет пять назад по просьбе вдовы-соседки!..
Лето и осень 1936 года запомнились мне ещё тем, что был хороший на всё урожай. В огородах росло, как на дрожжах. Картошка вымахала, как говорится, с колесо, огурцов и помидоров собрали столько, что не знали, куда их девать. Мы с браткой Санькой вырыли в огороде огромную круглую яму, похожую на колодец. Это для того, чтобы в ней оставить картошку на зиму. Обычно, после того, как вырытые клубни обсохнут, их оставляли под навесом, укрывали соло-мой и разным тряпьём от ранних заморозков. С наступлением холодов, выбрав погожий тёплый денёк, картошкой засыпали этот колодец, замуровав его опять же соломой. Её как следует утрамбовывали, сверху клали какую-нибудь старую фанеру или специально сделанный из досок “кружок”. Так под бугром снега картошка хранилась до самой весны. По весне этот колодец откупоривался, и всё пускалось в дело.
Помню, огурцов мы в ту осень засолили две большие бочки, бочку поми-дор и бочку грибов. Их тоже уродилось столько, что люди не знали, куда всё это богатство девать.
    Хочу с радостью вспомнить о самом главном, об урожае пшеницы. В на-роде издавна бытует изречение: “хлеб — всему голова!”. Так вот, этой головы у нас в колхозе, да и по всему нашему ковыльному краю, давно не было. Послед-ние три года — неурожаи. То засуха, то саранча налетит и погубит поля, то град, то дождь проливной. Ну чисто беда! Жили мы, деревенские, нищенски. Ни хлеба, ни картошки. Спасала лебеда. Хорошо, что её росло вдоволь. Около села этой лебеды уже не было, вырвали с корнем. Добирались, кто как может, в дальные степные уголки и там жили по нескольку дней. Мешками возили этот чёрный драгоценный продукт. Короче, жили не просто впроголодь, а даже очень голодно.
И вдруг, как манна небесная, в наши сусеки золотом зазвенело литое зер-но. 
У нас в амбаре, где я летом обитал, срочно был сделан второй закром, пу-дов на сто, не менее. Старый закром был такой же вместительный.
    У нас в семье работали по сути только двое — братка Санька и его жена Акулина. Брат был и пахарем, и сеяльщиком, и на покосе стога метал. Зимой же сено возил с поля на колхозные фермы, за лошадьми ухаживал, хомуты и сбрую всякую чинил. Няня Акулина работала и летом и зимой дояркой, считалась ударницей по удоям. Я летом, во время покоса и молотьбы, тоже работал. Так что, трудодней у нас было хоть завались! Вот и заполнили мы в ту осень оба за-крома доверху. Ешь — не хочу! Пеки пироги! Стряпай блины, ешь кулагу от пуза. Все ходили радостные, помолодевшие, повеселевшие. Экое богатство привалило! Есть всё-таки бог!.. Увидел нашу маету и ниспослал благодать! 
    И налетели на наше село коршуны, как шутя говорил отец. Голодали — никого из высокого начальства никто в селе и не видел, а вот как чуть-чуть оперились, — и налетели: хлебушек стране, видите ли, понадобился!
В сельпо завезли такие товары, которые никому из наших хлеборобов и во
сне не снились. Велосипеды новенькие, блестящие, патефоны с разными пла-стинками. Сапоги всех мастей, ботинки, полуботинки, тапочки. Шапки какие-то диковинные, короткоухие, — финками назывались. Книги — школьные учеб-ники по всем предметам и для любого класса!
    Боже мой! Глаза разбегаются! Ведь лежало всё это под спудом, а мы, го-ремыки, ходили в старых чунях, у баб — кофты все в заплатах, а на ногах само-дельные сандалии. Мы же, школяры, эти годы без учебников страдали. “Рус-ский язык” и “Алгебра” — одна потрёпанная книга — на двоих. “Биология” и “Ботаника” — та на троих, и тоже потрёпанная. Учебники и по географии, и ис-тории были новенькие, но зато — одна книга на всю парту. А за партой, обыч-но, сидели по четыре гаврика. Вот и рассаживались мы по простому признаку: кто с кем ближе живёт, чьи избы рядом. Я, например, жил на самом краю Там-бовки и у меня в соседях был Ванька-Михей. Он в школу не ходил, был старше меня и по целым дням сидел и тренькал на своей балалайке. Ближайший мой сосед — татарчонок Васька Сафин. А жил он почти на другом конце улицы. Вот тут и поучись!
    Чтобы приобрести необходимую вещь, надо было сдать, прежде всего, зерно. Цены на всё были до того низкие, всё было почти бесплатно, копейки ка-кие-то. Но, зато: чтобы, к примеру, тебе продали велосипед, — надо сдать шесть мешков пшеницы, это минимум пятнадцать пудиков! Каково? Чтобы па-тефоном обзавестись, — гони пять мешков. Разные серёжки-босоножки тоже зерна требовали. А за кило зерна платили гроши. К ним надо было за ту или иную покупку добавлять из собственного кармана. Но, поскольку в кармане у колхозников была только вошь на аркане, то приходилось любителю покатать-ся или послушать хор Пятницкого — везти ещё мешок-другой. Правда, эти фунты стоили дороже, по “твёрдой цене”. Но всё равно, вырученных от прода-жи денег не хватало, чтобы рассчитаться за покупку полностью.
    Отец Алёшки Зарубина дядя Трофим, купил сыну гармонь. У них была гармошка, но плохонькая, старая, хрипатая. И вот батя раскошелился, купил Алёшке новенькую двухрядку с малиновыми мехами и перламутровыми пугов-ками. За неё пришлось, в общей сложности, отдать девять мешков, хотя надо было только шесть.
    Стёпке Гринькину — велосипед купили. Такой же самокат взял и Карпухи Дудника батя. На посёлок Высокая Грива увели своих стальных коней Шурка Жучков и Серёга Вдовин.
Батя мой, хоть и не заработал в этом году ни одного трудодня, считал, что этот хлеб, это богатство — общее наше достояние. И он рассудил по-своему: он глава семьи, ему решать, что надо, а что не надо купить.
    Собрались как-то вечером, за столом, все: отец, брат с женой и я. Мама лежала на своей кровати и нет-нет подавала голос. А голосок у неё был тихий, еле слышный, жалобный. Болела мама, не вставала с постели. Она-то первая и сказала, что надо сначала купить что-нибудь для кормильцев, — то есть для Саньки с Акулиной да девчонкам.
— А то стыд и срам! Обносились, совсем! На люди показаться не в чем!
Заулыбались братка с нянькой, радуясь будущим обновкам. Но батя, рас-курив свою трубку, сказал, как отрезал:
— Хлеб транжирить не дам! Купим кое-что по мелочи, и будя! Не кажен-ный год урожай бог даёт! Сколь годков живём на пустое брюхо?!.
    Сникли и Санька с Акулиной, и я, мечтавший о собственном велосипеде. Всё! Чую: не видать мне стального коня, как своих ушей! Я батю знаю: раз он так решил — быть посему!..
Начал я издалека. Принёс свою торбу с книгами, выложил их на стол и го-ворю, вернее предложение вношу: 
— Дорого, недорого это будет стоить, а книжки купить надо. А то — вон видите? — замызганы, будто их телята жевали. — Потом достал тетради, по-вертел их перед батей и продолжил:
— Да если б книги и тетради новыми были, я бы учился ещё лучше, — а сам носом шмыгаю, чуть-чуть не плачу. Это я решил батю разжалобить: авось раздобрится, и не только учебники купит мне, но и ещё что-нибудь!
Подала с кровати голос и мама. Она всегда за меня заступалась и до самой своей смерти считала меня за маленького ребёнка.
— Ты, отец, не будь скрягой! Транжирить, конечно, не надо, а обновки на-до всем справить. Мы не хуже других. Ты уж, это, — замешкалась она, — это самое, книжки купи в первую очередь… Ну и, может, лисапед…
    Мама, мама, бедная ты моя! Милая ты моя! Мы все знали, что она безна-дежно больна. Что дни её сочтены. Вот что значит любовь материнская: одной ногой в могиле стоит, а думает обо мне. Я даже приободрился, услышав про “лисапед” и сказал, что я буду хорошо учиться и по старым учебникам. Тем бо-лее, книг станет в классе больше, и я выйду из положения. Но мои доводы на батю не подействовали.
— Всё! Шабаш! — И обратился к Акулине, Санькиной жене. — Сколь ар-шин ситцу девкам на наряды надо? Прикинь. По сандалиям всем — это реше-но!..
Санька, смущаясь, — он и взрослый побаивался отца, — возразил:
— Сандали дочкам ни к чему. Когда в них ходить? Летом тепло, травка на улице — и босиком побегают… А вот когда непогодь, — босиком не побе-жишь…
— В непогодь и бегать нечего, пусть на печке сидят, — возразил отец. Но, подумав, согласился с сыном. — Ты не помнишь, сколь за них надо пшеницы мошенникам сдать? — обратился он почему-то ко мне.
— За пару ботинок для Надьки надо всего пять килограммов, — поспеши-ла встрять в беседу Акулина. — Я сама цену видела…
— Видела, видела! Мало ли что ты видела! Ведь надоть не одну пару тво-им сорванцам, а целых три! И Шурке, и Зойке тоже… Вот и выходит, что це-лый пуд надо зерна подарить дяде ни за что, ни про что! — возразил батя. — Внучкам пудик, вам по пудику, вот этому борзописцу пудик!.. Вот уже сколь пудиков выходит!
— Ладно, — вздохнул он тяжело,— пусть будет по-вашему! Акулине — на кофту и юбку, — раз! — и загнул палец на левой руке. — Потом: — что тебе ишо купить, невестушка? Подумай и скажи. Ты больше Саньки трудодней за-работала, значит тебе и подарков больше надо. Ты, Санька, тоже подумай! Вме-сте помаракуйте, да шибко-то не разгоняйтесь, надо по одёжке — протягивать ножки!..
Отец опять долго кашлял, пыхтел, курил трубку.
— А с тобой, сын, у меня разговор особый. У тебя дружки есть? Есть! Кто из них лисапед купил?
— Стёпке Гринькину купили — ответил я, не зная, куда клонит отец.
— А ишо кто?
— Шурке Жучкову с Высокой Гривы.
— А ишо кому? 
— Карпуха Дудник тоже купил…
— Ну, вот видишь, сколь у тебя лисапедов! Что, тебе друзья не дадут пока-таться?!. Ерунда, не верю! Если не дадут, какие же это друзья?!. Это уже не друзья, а так, просто знакомые. Ведь у друзей — как? Всё, что есть — общее. Вот, будь у тебя этот проклятый лисапед, рази ты не дал бы Карпухе покатать-ся? А? Что молчишь?
— Дал бы, конечно. Съест он его чё ли?
— Вот, вот и я так думаю: не съешь же ты его! И переменим разговор.
— Пойми, сын, и представь себе, что на тот год — опять неурожай случит-ся. Как быть?        Опять будешь за лебедой ездить к чертям на кулички? Нет, ты не будешь ездить, а вот твой дружок, этот Карпуха, — будет ездить. А почему? Да потому, что у него отец — дурак. А почему дурак? Да потому, что дальше сво-его носа ничего видеть не хочет! Одним днём живёт, хохол! Сегодня жив — ну и слава богу! Будет день — будет пишша! Ведь, даже дикий зверь понимает, что надо в первую очередь о завтрашнем дне думать. — От своей речи отец, вроде, даже устал. Отдышался и опять за своё.
— Возьмём белку… Вот такусенькая тварь, — он показал кончик мизинца, — а соображает, что зимой ни грибы, ни орехи не растут. И собирает она их, и сушит, готовит про чёрный день. Али хомяк или крот, допустим?!. Они же и днём и ночью запасы себе на зиму готовят! Вот это заботливые твари, вот это справные хозяева! Думают правильно!
— Хомяки и всякие там крысы не умеют думать! Это у них инстинкт та-кой!
— Вот, вот! Инстинкт! — оживился батя. — И я говорю: инстинкт! А как без него? Да не будь этого самого инстинкта, все бы звери али птица — переве-лись, передохли бы с голодухи! А мы — не звери, а человеки, мы думать можем и выводы всякие выводить! Я к чему это всё тебе говорю? — К тому, что на тот год, не дай бог неурожай будет, так твои дружки положат свои зубы на полку и будут тебе в рот заглядывать. А ты, в отличие от них, будешь сыт и в ус не дуть. Вот так-то, сын! Не обижайся, но жить надо с умом, с оглядкой. Жизнь — штука сложная, с ней, брат, шутки плохи.

    Мой прижимистый отец оказался прав, как в воду глядел: на следующий год опять всё погорело и на трудодни почти ничего не выдавали. В наших краях наступил голод. Мы и ещё кое-кто из “куркулей” пережили это тяжёлое время без особых тревог. Хотя в закромах и поубавилось пшеницы, но её, по словам отца, если не транжирить, можно растянуть ещё на годик. И всё же он сказал Акулине:
— Когда ставишь квашню, — муку не просевай, — отрубей шибко много отходит. Не шикуй! А про пирожки али пампушки разные, совсем забудь. Только по большим праздникам!

    Зима наступила внезапно. Всё было тепло-тепло, и вдруг, снег выпал. Про-снулись мы — и удивились: вот это да! Вроде и осени не было. И кусты не об-летели совсем, а лишь чуток пожелтели, и дождей, как обычно, не было, да и ветры не свирепствовали. Верно, в огородах и полях было всё убрано, прибра-но. И хотя все знали, что зима не за горами, а всё равно заявилась она к нам не-ожиданно.
     Я учился уже в седьмом классе. Учился хорошо, был почти круглым от-личником. И как тут не быть отличником, если у меня все учебники — новень-кие, учись — не хочу! Батя мой всё предусмотрел: книжек этих накупил и для седьмого и, на всякий случай, для восьмого класса, если я поеду учиться в Здвинск. Тут он пшеницы не пожалел. Тут мудрым оказался: ученье — свет, а неученье — тьма! В деревне многие, особо ленивые мужики, про себя называли батю куркулём, жадиной. 
    Я, по недомыслию, тоже так о нём думал. Но потом понял, что во многом отец прав: нельзя бездумно жить, жить только одним днём. Всегда нужно гля-деть вперёд, стараться предугадать вероятность чего-нибудь. Со временем, я стал походить на отца. Особенно, когда остался сиротой и всё надо было ре-шать самому. 
    Новый учебный год и в школе и дома был богат событиями. Событиями невероятными, трагическими: в феврале 1937 года умерла мама, а через десять дней скоропостижно скончался отец — я об этом уже писал в начале повести. 
    Мне не нравится слово: сирота. Я его не любил и не люблю. Оно унижает, и не просто унижает, а уничтожает человека. Я всегда, если по отношению ко мне произносилось это дурацкое слово, бунтовал, негодовал, а с друзьями даже вступал в драку. Ещё, живя в Нижнем Чулыме, я отучил всех — и друзей, и не-другов от этого словечка.
— Я не сирота! — возмущённо протестовал я, сжимая кулаки, — у меня есть сестра, у меня есть два старших брата! У меня есть дядя Василий!.. Он па-пашин брат.
Но дядя Василий отцу братом не был, — был просто однофамильцем. Я об этом хорошо знал, но всё равно, в спорах с ребятами утверждал, что — брат. Об этом старике мне хочется рассказать подробнее.
    Приехал дядя Василий в наши края одновременно с моим отцом и домо-чадцами. Жили они в Тамбовской деревне по соседству, и приехав на новое ме-сто, поселились тоже рядом, ограда к ограде. У нас даже колодец был один на два дома. Усадьбы наши были отгорожены плетнём, а у колодца и плетня не было.
    Жили мы дружно: выручали друг друга. Когда-то, наших дедушек дедуш-ки были действительно братьями. Дедушки давно все поумирали, а родство ос-талось и фамилия — тоже. В обеих семьях, если рождались мальчишки, одного обязательно называли по имени отца. Это чтоб если отец умрёт, так вместо него оставался тёзка. У дяди Василия был сын Василий, уже женатый парень. У нас же в семье — отцовы тёзки отчего-то не жили, умирали маленькими. Между старшими моими братьями Санькой и Ванькой, и между Ванькой и мной были мальчишки, их в честь отца называли Мишей, но ни один Миша не выжил. По-этому, когда я появился на свет и меня понесли крестить, батюшка посмотрел в святцы и нарёк Денисом. Отец с мамой облегчённо вздохнули: слава богу, не Миша! Они уже боялись этого имени. Мама, когда я уже подрос и становился “неслухом”, не раз говорила мне, что, когда меня крестили, я орал на всю цер-ковь и поп сказал отцу: “Ну, Михайла, радуйся! Наследник, вишь, какой горла-стый, быть ему оратором!” Это от слова — ”орать”. Но, как вы знаете, оратором я не стал, но “комиссаром”, когда я служил в армии — звали.
    Продолжу про дядю Василия и вообще обо всех Цветковых, какие жили в нашей деревне.
    “Тамбовские волки” переселились в сибирские края ещё до первой миро-вой войны.      Приехали семьями, все, как один, обшарпанные, измождённые. Из родных мест их выкурила нужда и постоянное недоедание. И хотя центральная чернозёмная область славилась в России своей плодородной пашней, урожай-ные годы были нечасты. Всегда у состоятельных мужиков всё росло, как на дрожжах, а у бедняков да безлошадных урожай — из мешка — полмешка. К тому же и пашни то у многих были с гулькин нос — ведь наделы земельные да-вались подушно и только на мужиков. Женщин почему-то в расчёт не брали, как будто женщины хлеб не ели, а святым духом жили.
    Вот и договорились — отец с дядей Василием и дядей Селиверстом ехать в сибирскую ссылку, как говорили в деревне, добровольно.
    Собрались, поплакали, расставаясь с остающимися родичами и, вскинув на плечи котомки да баулы, двинулись в путь. Все в ту пору были молодые, не-давно поженились и хоть жаль было расставаться с Тамбовщиной, в душе радо-вались — Сибирь, говорят, богата землями, бери сколь хошь, паши, сей, соби-рай урожай. К тому же государство ссуду давало большую на обустройство на новом месте, а дорога была совсем бесплатной. И чугунка, которую до тех пор из женатиков никто не видел, умчала их в далёкие Барабинские степи.
    У отца с мамой детей с собой не было: Колька умер ещё в той Тамбовской деревне, а дочь Мария родилась вскоре по приезде. У дяди же Василия, хоть и был он батиным одногодком, ребятишек — кишмя кишело. Приносила, моло-дая и красивая тогда тётя Таня, каждый год по пацанёнку. И все рождались здо-ровыми, как и я “ораторами”, росли сами по себе: чуть-чуть станут на ноги — и марш на волю, на подножный корм.
Первым “оратором” был Федька, конопатый, курносый малый. За ним, по очереди, появились на свет божий Ванька, ещё Ванька, Васька и Зойка. У них был уже один Ванька, но он умер. Когда родился второй сын, его, как и перво-го, Ванькой назвали. Но второй Ванька был хилый и всё время болел. “ Не жи-лец” — говорили родители, и когда очередной отпрыск на свет появился, на-звали его Ванькой тоже. 
    Так в семье и росло два погодка, два Ивана.
    Сколько помню дядю Василия, а я его помню с самого раннего детства, был он всегда какой-то непоседа, всё куда-то спешил. Всё бегом, всё бегом. Бывало, семенит он мимо нашего дома, отец увидит его и кричит:
— Здорово, кум Василий! Заходи, перекурим вместе. — Подбежит, батину руку потрясёт, шапчёнку или картузишко на затылок сдвинет и затараторит в ответ.
— Не могу, кум, не могу! Дела, всё дела! Шут бы их побрал!
— Так дела, кум Василий — все не переделаешь. Не зря говорится: работа не волк, — в лес не убежит!..
Дядя Вася захохочет звонко и, помахав рукой, потрусит своей дорогой.
— Вот торопыга! — усмехнётся, бывало, отец. — Всё бежит, всё куда-то торопится и всё — ни с места. Каким был, таким и остался.
Была у дяди Василия одна забавная черта: любил приврать. Хлебом его не корми, а приврать не мешай, не сумлевайся в правоте его слов. Мы то, до поры, до времени, верили каждому его слову, но мужики наши — давно не верили.
— Тётка Дарья! Ты чо же тут турусы сидишь разводишь ? Ай, не знашь, в лавку маркизет завезли, красивый, дешёвый. Там баб — ужо полон магазин. Бежи, а то опоздашь! Очередь мигом выстроится! Главное, дешёвый уж больно маркизет и красивый шибко!.. У тя же, вон, Клавка уже невеста, обновку, не-бось, просит.
Тётка Дарья — ноги в руки — и дуй, не стой! Прибегает до лавки, а у неё дверь на замке. Посмотрела на объявление — там написано, что с двух до трёх — обеденный перерыв. А было только несколько минут третьего. Домой, об-ратно бежать, далеко. Пока туда добежишь и три часа будет. Лавка откроется, народ набежит и не видать ей этого маркизета, как своих ушей.
— Подожду тут, посижу! — решила она.
— Как поживаешь, Дарья? Чё-то тебя долго не видно было? Уж не хворала ли? — Это подошла к ней мать Лёньки и Таньки Зарубиных, Анисья.
— Да вот, подружка, прибежала в магазин, а он на замке. Вот и сижу, — а сама думает, сказать ей про маркизет или уж промолчать? Ей скажешь — глядь и набегут бабы, гвалт устроют и очередь появится. Хоть прибежала первой, вмиг последней окажешься.
Всё-таки решила сказать и, как по большому секрету, прошептала, чуть ли не на ушко:
— Мызник товару понавёз, говорят, много. Маркизет — шибко красивый вроде. И дешёвый-дешёвый.
Аксинья не кинулась сразу домой за деньгами, а сначала подумала ма-лость. Деловито осведомилась: очередь есть или нету?
— Нету, нету! — затараторила Дарья, — я первая и последняя…
— За тобой буду, скажешь, если кто подойдёт, — и поспешила домой раз-вязывать свой чулок, где тайно от мужа, копейка к копейке, собирала свои кровные.
Когда Анисья с Танькой прибежали к сельпо, баб там собралось, как на со-брании. Шум, гам, смех. Увидели шедшего с обеда Семёна Марковича, завол-новались, стали разбираться, кто за кем выстраиваться в живую очередь.
Семён Маркович тоже был весёлым человеком. Ещё издали он громко за-смеялся:
— За чем пожаловали, бабоньки? Уж не за маркизетом ли?
— За маркизетом, за маркизетом, — ответила дружно очередь.
— А его нету! — огорошил он очередь, — и не было.
— Как так, не было?.. Вы ж вчерась завезли целых два тюка! А ночью ма-газины не торгуют… Куда ж вы его сплавили?
— Открывай лавку, Маркович, не доводи до греха!
Открыл Семён лавку, бабы, давя друг друга в дверях, протиснулись внутрь. Смотрят: действительно нету никакого маркизета. Есть сатин синий, в полоску, целый рулон. Лежит, наверное, с прошлого года кусок плису. Платки цветастые висят, а рядом, на гвоздике, гитара.
— Смотрите, гражданки, смотрите. Да кто вам про маркизет-то ляпнул? Уж не Василий ли Цветков?
— Василий, Василий, — заспешила оправдаться Дарья. — Кум Василий, ага!..
Захохотал Семён Маркович и, вытирая набежавшие от смеха слёзы, прого-ворил громко, чтобы все слышали:
— Вот брехун, старый чёрт! — Потом поправился: — Ну, что ты будешь с ним делать, какую шутку выкинул! Он перед обедом был здесь, махорки пачку купил и про маркизет этот, будь он неладен, спрашивал. Я сказал, что маркизет на днях завезут. Это точно, — на днях будет, а сейчас, видите, нет его!
Бабы, на чём свет стоит, ругая дядю Васю, стали расходиться. А Семён Маркович пригласил их не забывать дорогу в сельпо.
— Завтра поеду в Здвинск. К концу дня забегайте!..
Такие шуточки Василий проделывал частенько. Уже постарел, как и отец, недомогал, но был всё таким же непоседой и выдумщиком.
    Дядя же Селиверст, тоже отцу и не брат и не сват, был совсем противопо-ложного характера. Был он женат на сестре тётки Татьяны — Марии. Она тоже была очень красивая, тётя Маня, даже красивше, чем её старшая многодетная сестра.
    Красивая-то, красивая, а жили они со своим Селиверстом, как кошка с со-бакой. Был Селиверст угрюм, неповоротлив, как медведь и немногословен А уж коль на кого посмотрит, так будто рублём одарит. Сразу мурашки по всему те-лу запрыгают.
    Ссоры их были частыми, дело доходило до драки. Но тётя Маня всегда вы-ходила победительницей из этих баталий. Она била своего мужа всем, что по-падало ей под руку: палкой, скалкой, ухватом, толкушкой. Но к этим орудиям наказания и разрешения конфликта она прибегала не всегда. Чаще всего она действовала испытанным бабьим способом — царапалась или, ухватив своего благоверного за чуприну, трясла как грушу. А сама вначале кричала, но, устав, молча утирала слёзы, что ручьями текли по её щекам. Он же боялся её и паль-цем тронуть: как бы не искалечить случайно. Схватить за грудки — так кофта сразу расползётся, да можно рёбра повредить. По шее стукнуть — тоже боязно: стукнешь — а она богу душу отдаст. Вот и ходил незадачливый муж всегда с синяками и царапинами, которые долго не заживали, как от кошки.
    Почему они часто дрались, соседи судили по-разному. Одни говорили, будто тётя Маня “спуталась” с каким-то приезжим уполномоченным, которого сельсовет однажды поставил к Селиверстовым на постой.    Другие же предполагали, что скандалы происходят в их семье из-за детей. Сколько лет они живут, а ребятишек нет и нет. Он винил её, она — его. И опять дело доходило до ссоры, и опять Селиверст гулял с новыми фонарями.Ездили они в Здвинск и в Новосибирск для того, чтобы выяснить — кто же из них виновен в бездетности, но и там и там, будто бы подтвердили, что всё у них со здоровьем в порядке и выписали какие-то таблетки.    Через некоторое время тётя Маня забрюхатела, то ли от этих таблеток, толи ещё от чего, и родила сынишку. Мальчонка был хиленький, бледненький, за-то курчавый, как отец.— Не жилец! — говорили бабы, увидев младенца. — Этот долго не протя-нет, помрёт.    А тётя Маня своего Кольку ото всех прятала, находила любые предлоги, только чтоб не показывать малыша. Не дай бог, сглазят. Она даже на прогулку с ним выходила крадучись, на тележке или в санках катала только в своей ограде, за высоким плетнём. Если, бывало, услышит, что кто-то идёт по улице (к нам, наверно!), она немедленно уходила со своим ненаглядным подальше с глаз людских, чаще всего в сараюшку, что пустовала на задах огорода.Было это давно, году в двадцать втором или в двадцать третьем. Сам я с двадцать первого, а Колька был меня помоложе.Хоть и рос у них сын, но ссоры не утихали. По-прежнему дрались, по-прежнему ходил Колькин отец в синяках и шишках. А тут вскоре колхозы ста-ли организовывать, кулаков куда-то в ссылку выдворять. Жить стало многим невмоготу. Только было одыбало село, ан новая напасть пожаловала: колхозы какие-то. Может это и к лучшему, но сомнительно. Мужики затихли, как перед бурей, друг с другом разговоры об этом колхозе ведут, думу думают: как быть, что делать?Те, кто победнее, — шантрапа бесштанная, так те в колхоз бегом побежали записываться. Им нечего терять! Ни кола, ни двора, ни лошадёнки, ни коровён-ки, одни только оглоеды в каждой избе — по дюжине сидят, жрать просят. А как быть самостоятельным мужикам, таким как дядя Василий или мой отец?


Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Категория: Повесть "ИСПОВЕДЬ" - Книга 1 | Добавил: Сергей (16.10.2009)
Просмотров: 740 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Приветствую Вас Гость