Меню

Денис Цветков

Проза

Главная » Проза
Глава 3

Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Мне было восемь лет, шёл девятый. Привёл меня отец в школу, к учителю и говорит ему, вот, мол привёл вам своего сорванца, поскрёбыша, учите его уму-разуму. Мальчонка, вроде смышлёный, азбуку знает, букварь читает.
— Ну-ка, сынок, прочитай Тихону Дмитриевичу что-нибудь.
    Тихон Дмитриевич достал из шкафчика букварь и открыл его на первой странице.
— Это какая буква? — Я назвал её. 
— А это какое слово? Прочитай!
    Мне же и читать не надо: я этот букварь уже тыщу раз за последние два года прочитал, я ж его почти весь наизусть заучил… А батя подзадоривает учи-теля, мол, спросите его ещё о чём-нибудь. Учитель на этот раз открыл книгу, примерно на середине. Там уже буквы помельче, да и статейки подлиннее.
— Читай вот тут…— Я опять прочитал, почти не видя строк.
— Молодец! — похвалил Тихон Дмитриевич. — Молодец! — и открыл букварь уже почти в конце. Я взглянул и ахнул — там было стихотворение про пастушонка Петю.
— Это я читать не буду, — кивнул я головой в сторону книги…
— Почему же?
— А я всё это знаю на память…
— Хорошо! На память, так на память. Валяй!
И я приободрился, подтянулся. Прокашлявшись, я начал звонко.
— Читай потише, сынок, — поправил меня батя. — Уж слишком орёшь. Тут ведь глухих нету. Ну, давай, давай!..
    И я дал! Начну декламировать вроде тихо, но потом разойдусь и всё звонче и звонче читаю… Короче говоря, после того, как я ответил учителю, сколько будет дважды два, и сколько можно купить тетрадок на пять копеек, если одна тетрадка стоит полкопейки.
— Молодец, — поднялся Тихон Дмитриевич и занёс моё имя в журнал второго класса.
    Домой мы с отцом пошли не прямо, а кружным путём. Сначала зашли в лавку бывшего купца Абрамова, который сбежал заграницу. Теперь это была не лавка, а сельмаг. Мы мальчишками, иногда забегали в этот магазинчик и кое-что покупали, в основном леденцы. 
Отец расщедрился. Мне купил конфет, которые назывались не по-нашему — ландрин — целый кулёк, вернее в кульке из бумаги дядя Осип только взве-сил, а потом потребовал, чтоб я подставил карман. Но у моих новых, сшитых к школе, штанов карманов не было и продавец, сняв с моей головы картуз, высы-пал ландрин в него. Саньке с Ванькой батя купил по пачке махорки и по кни-жечке тоненькой папиросной бумаги. Махорка пахла очень вкусно, и батя, уви-дев, как я взяв с прилавка пачку, нюхаю, отобрал её, проговорив:
— Тебе рано куревом заниматься. Ешо успеешь провонять табачищем. А лучше всего — не курил бы ты эту дрянь! От неё все болезни и разор. 
Маме, чтоб она не ругалась, увидев в его кармане “мерзавчик” Рыковки, он купил бусы. Бусы походили на мои леденцы, только были одного цвета: не то, чтобы белые, а какие-то светящиеся. Когда на них смотришь, то даже видна ни-точка внутри каждой, на которой они нанизаны. “Вот, — думаю, — батя какой денежный. Наверно, целый рубль или два израсходовал.” А батя в это время го-ворит:
— Уж извини, Абрамыч, но денег у меня сейчас нету. Запиши, Абрамыч, в свою книгу. Ты ж знаешь, я расплачусь сполна. Скоро ярмарка в Здвинске бу-
дет, так я телушку сведу на продажу.


    Осип Абрамович уже давно занёс батину фамилию в долговую книгу, а ба-тя всё стоял и униженно просил его подождать с расчётом за покупку. Перед самым уходом, уже от двери, отец помахал Абрамычу рукой и сказал: 
— Не сумлевайся, Абрамыч. Я не подведу.
    После магазина мы зашли в амбулаторию к Евдокиму Григорьевичу, но его там не оказалось. Его помощница, тётя Дуся, сказала, что Евдоким Григорь-евич простудился на рыбалке и у него температура. Вначале, отец решил было заглянуть к врачу домой, попроведать его, но потом раздумал. И мы, не задер-живаясь, направились до дому.
Мать встретила нас вопросом:
— Записал, что ли?
— Записал, мать, записал. Тихон Дмитриевич Дениске такой допрос учи-нил! И по букварю, и по арифметике выспрашивал. А парень-то у нас с голо-вой! Не капусты качан на плечах носит, — похлопал он меня по вихрам. — Его сразу во вторую группу зачислили. Вот так! В первой группе не сидел, и сразу — р-раз, и в дамки! Молодец, сын!
    От похвалы этой я был на седьмом небе. Отец же, не спеша полез в карман своих домотканых суконных штанов, вынул оттуда завёрнутый в бумажку па-кетик и подошёл к маме.
— Закрой-ка глаза! — сказал. — Вот купил тебе подарок, не знаю — уго-дил ли? 
И отдал маме покупку. Та развернула бумагу и снова завернула. Но не от-толкнула пакетик, а взяла в руки и мяла его, будто ощупывая — твёрдый ли он. Подошла к отцу и, вместо благодарности, заплакала.
— Вот и опять ты растранжириваешь деньги! Ну, зачем мне, эти бусы? Не девчонка, чай! Лучше бы себе сапоги справил! Посмотри на ноги, в чём хо-дишь? — А сама всё в руках мнёт пакетик…
Отец взял из её рук покупку, развернул. Стекляшки так и заиграли, как ро-синки на траве при восходе солнца. И хоть были они, казалось, одного цвета, но каждая бусинка светилась по своему. Потом подошёл к маме и говоря: — не ру-гайся, Маша! — надел бусы маме на шею.
    Отец хоть и купил “мерзавчик” Рыковки, но пить почему-то не стал, и от-дал пузырь матери.
— Скоро Покров день. Манька с Антоном на ярманку приедут — вот и угостим их.
Манька — это моя сестра, а Антон — её муж. Жили они в двенадцати вер-стах от нашей деревни, на посёлке Высокая Грива. Жили дружно, но невесело: няня Маня почти каждый год рожала, но дети, не прожив и месяца, умирали почему-то. 
Рождались, вроде, здоровенькие, крикуны, и грудь хорошо сосали, но по-том отказывались от еды, кричали благим матом, до посинения. И в конце кон-концов отдавали богу душу. Что только не делал сестра с мужем: и к доктору обращались, и к знахарке, и пиявок к затылку приставляли — всё не помогало. Пиявок эти я ловил сам, сачком в озере, заросшем камышом, и чаканом. Чакан — это та же куга, только листочки несхожие. К тому же — чакан можно есть. Вырвешь его с корнем из ила, очистишь и жуёшь. Он кисловат и сладковат од-новременно. Но много его съедать нельзя — живот болит.
    К няниным ребятишкам приглашали и Ваньку, что меня умел усыплять, но и его колыбельные песни не помогали.

    Первого сентября 1930 года я пошёл в школу, сразу во второй класс. … И началось моё учение-мучение. Первые дни я ходил в школу охотно, просыпался ни свет, ни заря и отправлялся в путь.
    Но вот миновали первые радостные школьные дни и мне стало скучновато. Учитель объяснял урок, все слушали его, кто с вниманием, а кто сидел, как пень. Я вначале слушал Тихона Дмитриевича, но потом, вроде бы и слушаю, а слова его для меня, как об стену горох. Ну что тут объяснять, если всё и так по-нятно?!. Я и завтрашние уроки знал и послезавтрашние, и вообще в классе со-брались какие-то тупицы. Им учитель объясняет, а они сидят, глазами зыркают и не понимают, о чём говорит он битых сорок пять минут.
— Сапрыкин! Сапрыкин! Ты что, оглох? Встань! Я у тебя спрашиваю: сколько будет трижды пять?
Пашка стоял, мялся, что-то губами шептал, в носу пальцем ковырял.
— Сапрыкин! Палец сломаешь! Ну, так сколько?
— Трижды пять — будет двадцать пять, — отвечал, конфузясь, будущий тракторист.
— А пятью пять?
— Тоже двадцать пять, — неуверенно, вобрав голову в плечи, будто ожи-дая оплеухи, бормотал он. И вдруг, очнувшись, горячо говорил: 
— А пятью шесть — тридцать, пятью семь — тридцать пять, пятью восемь — сорок восемь… Пятью девять…
— Садись Сапрыкин, “неуд” тебе ставлю. Учи таблицу. Завтра опять спрошу.
Пашка стоял, молчал, а потом говорил:
— Тихон Дмитриевич, я знаю таблицу умножения аж на восемь и на де-вять! Только я выучил её, чтоб подряд всё было. Восемью один —восемь, восе-мью два — шестнадцать, восемью три — двадцать четыре, восемью…
Не закончил Сапрыкин сказать, сколько будет восемью четыре, его пре-рвал учитель:
— А сколько будет восемью восемь?
Пашка опять стал ковырять в носу, опять зашептал что-то, шевеля губами. Мы сидели тихо. Кое-кто из девочек, руку тянул, хотел выручить Сапрыкина.
— Цветков! Помоги Сапрыкину!
Я нехотя вставал, отвечал: 
— Восемью восемь будет шестьдесят четыре.
— Садись, молодец! А ты, Сапрыкин, бери пример со своего друга.
    Чувствую, что у Тихона Дмитриевича чуть-чуть не сорвалось с губ словеч-ко, вроде “олух” или “тупица”, но он вовремя спохватился и продолжил урок. 
Сапрыкин, между прочим, не был моим другом. Я дружил только с Шур-кой Жучковым, что с Высокой Гривы и Лёнькой Зарубиным, что жил в Вероч-кином переулке. Это были школьные друзья. Были ещё друзья и нешкольные — это Колька Новиков, — сын тётки Кати, и Ванька-Михей, который в школу не ходил, а по целым дням тренькал на балалайке. 

    Сделав уроки, если не было никаких поручений по дому, я шёл всегда к ним. Особенно мне интересно было общаться с Михеем. Фамилия у него была Филатов, звали Ванькой. Но с чьей-то лёгкой руки пристало к нему ещё и про-звище. И стал он навсегда не просто Ванькой, а Ванькой-Михеем. Фамилию его в селе почти никто не знал. В своих записках я его тоже буду называть Михеем.
    Так вот, этот самый Михей был человеком удивительной судьбы. С детст-ва он играл на трёхструнке, в школу не ходил и по целым дням сидел на зава-линке летом, а на печке — зимой. Жили Филатовы бедно. Стояла их избушка-на куриных ножках на самом краю деревни. Стояла, сиротливо глядя на мир подслеповатыми окошками. Не было у них ни коровы, ни овечек, были только три курицы да одноглазый петух. Тот петух никому проходу не давал. Как уви-дит, что кто-то по улице идёт, он, стервец, бочком-бочком к дороге продвигает-ся. Сам будто клюёт что-то, разгребает пыль своими лапами. Когда человек проходил мимо, он, как пёс, налетал сзади на свою жертву, бил шпорами, до крови расцарапывал руки-ноги неосторожному прохожему. 
    Этот разбойник однажды заскочил на плечи Фильке Харчикову и долбанул его в макушку. Хорошо, что у Фильки были густые волосы, а на них картуз ко-жаный. Филька не растерялся, схватил петуха за ноги и тюкнул его раза три о дорогу. Потом швырнул в сторону, думая, что тот отдал богу душу. Сам же пошёл своей дорогой. Но слышит, кто-то сзади вроде идёт. Оглянулся, — а пе-тух рядом. Стоит, стервец, и смотрит на Фильку своим единственным глазом. Он и так был красно-сине-зелёный, а теперь ещё краше стал: весь в крови, но всё равно петушится, грудь колесом.
    Филька отучил его нападать на людей, а вот на телят и свиней, которые ле-том бродили по селу без присмотру, петух кидался не перестал.
    Уж, коли я начал рассказывать о Ваньке-Михее, то продолжу. Об этом я узнал позже, уже после войны. Сам я с ним уже не встречался, а слухи доходи-ли такие.
Жил-был в Новосибирске баянист Иван Иванович Маланин. Он был со-вершенно слепым, но играл так, что все ахали. Однажды, он ездил с концертом по области и заехал в наше село. Концерт баяниста прошёл хорошо. Все были довольны. 
После выступления Ивана Маланина объявили: есть ли в зале гармонисты или баянисты? Если есть — пусть принимает участие в концерте. Баянистов не было, а гармонисты неважные были, и кто-то спросил у ведущего, можно ли выступить с игрой на балалайке? Можно, ответили. 
    И вышел на сцену Ванька-Михей. По рассказам моих земляков Ванька вы-глядел так: длинный, нескладный, на носу очки. Рубаха не первой свежести, с заплатками на локтях. Штаны тоже в заплатках, а на ногах лапти верёвочные, старые-престарые. Вышел он на сцену, а ведуший спрашивает, что он будет иг-рать и как его фамилия, чтобы объявить зрителям, как положено. 
    Он назвался. Через несколько минут весь зал клуба, а клуб был переобору-дован из церкви, хохотал. В чём дело — артисты не могли понять. А дело было простое. Ведущему послышалось, будто Ванька сказал, что он Ванька Михеев. Тот так и объявил: “Сейчас перед вами выступит ваш односельчанин Иван Ми-хеев. Он исполнит на балалайке русские народные песни.” 
    Ванька сел на табурет, на котором минуту назад сидел Иван Маланин, подкрутил колки, натягивая струны, потренькал тихонько, потом ударил раз-другой правой рукой по струнам и забегали Ванькины длинные пальцы по ба-лалаечному грифу. 
В зале воцарилась тишина. Все притихли. А Ванька-Михей вошёл в раж: он сыграл “Златые горы”, “Хаз-Булат удалой”, “Валенки”, “Вдоль по питер-ской”, “Соколовский хор у яра” и другие. На сцену вышли все приезжие арти-сты и аплодировали ему горячо после каждого номера. Они были поражены, как это в глухой сибирской деревне, за сотни вёрст от города, явилось такое чу-до? 
    Мне рассказывали, что Ваньку пригласил за кулисы сам Маланин. Будто бы он ощупал балалайку пальцами и передал её ведущему: посмотри, мол, хо-рошенько, нет ли внутри имени мастера? Сколько не крутили балалайку — имени так и не увидели. 
Тогда, Иван Иванович и узнал от Михея, где и как он выучился игре на ин-струменте, кто ему помог в этом.
— А помог мне наш учитель — Тихон Дмитриевич Сурков, — ответил Михей.  Он, как узнал про то, что я играю, позвал к себе домой. Завёл пате-фон. Русланова про валенки пела, я подстроился к ней и так у нас с ней ладно вышло. Когда песня окончилась, Тихон Дмитриевич и говорит:
— Можешь ли ты, Иван, сейчас эту песню, вернее, музыку, повторить?  
— А что ж мне её не повторить, коль я её уже играл? 
И повторил.
Тогда Тихон Дмитриевич стал на столе пластинки перебирать.
Отобрал пять штук и говорит:
— Вот тебе пластинки, вот патефон, бери, пользуйся, разучивай песни. Скоро первое мая — вот и выступишь в клубе. Как выучишь эти песни — при-ходи, другие пластинки дам.
Иван Иванович и вся его компания внимательно слушали Ваньку, качали головой, удивлялись. Иван Иванович, спросил — сколько классов школы он окончил и был поражён, что в школе он был всего две зимы. Отец больной, у него грыжа паховая, а мамка руками мается. Кормятся со своего огорода да вот, балалайка малость выручает, то на свадьбу, то на гулянку кто-нибудь позовёт.
    Выслушал Маланин Ваньку и предложил свою помощь: спросил, якобы, смог бы поехать Иван к нему в город, там он, Маланин, попытался бы его уст-роить на работу
И лестно было Ваньке такое услышать, и поехал бы он в город с радостью, да вот как от стариков уедешь?
— Не могу я уехать, без меня старики мои помрут с горя, — вздохнул он. — Не судьба, значит.
    На том разговор и закончился. Утром артисты уехали в соседнее село, вер-нее, посёлок Журавлёвка, который расположен на том берегу озера Саргуль, а Ванька стал брать у учителя новые пластинки и разучивать их.
    Когда он в первый раз был у Тихона Дмитриевича и взял у него
пять пластинок, и Тихон Дмитриевич сказал ему, что как только он эти песни разучит, пусть приходит к нему снова и получит новые пластинки. Так вот, прошло два дня — и Ванька с пластинками переступил порог учительского до-ма. Тихон Дмитриевич не поверил глазам своим. Неужели разучил? Да не мо-жет быть! — сомневался он. Но Ванька был предусмотрительным малым, бала-лайку, сел на табуретку и ударил по струнам. Жена хозяина, тоже учительница, Гликерия Кирилловна, бросила проверять тетради и вышла из соседней комна-ты. Приоткрылась входная дверь и без спроса вошла чета учителей Пустовало-вых с двумя дочками. Ванька был в ударе. Он играл и ничего не слышал и не видел. Его не было в этот момент на грешной земле, он витал в облаках. 
Примерно через месяц, на имя Ивана Михеева пришло письмо от Малани-на. 
Оно было коротким: “Приезжай. Ты здесь нужен. Будешь играть со мной. Деньги на дорогу высылаю.” 
    Прочитал он и задумался. Что делать? Но мать и отец сказали категорично: ”Поезжай. Ты ещё молодой, тебе жить, а мы, мол, своё уже отжили.”
    Немаловажная черта того, довоенного времени. Школа, колхоз и просто колхозники пустили шапку по кругу. На дорогу-то Маланин денег действи-тельно прислал, а вот в чём поедет парень из своего захолустья, в столицу края — не подумал. А ехать ему было не в чем. Председатель сельсовета сам съез-дил с Ванькой в Здвинск и купил всё, что надо: и костюм, и ботинки, и две бе-лых рубашки сатиновых, а одну синюю, немаркую. А фуражку Ваньке отдал кто-то из ребят, свою. Да он, по сути, не нуждался в ней: и зимой, и летом хо-дил Ванька без головного убора.
    Как сложилась его дальнейшая судьба, я, по правде говоря, толком не знаю. Жил я уже в Иркутске, доходили слухи, что его, зачислили в штат фи-лармонии и он стал её солистом.
Вот такие пироги!
    Когда Тихон Дмитриевич поставил Пашке Сапрыкину “Неуд”, а меня по-хвалил за обширные знания в области точных наук, я был на седьмом небе. Но Пашка меня в тот же день опустил на землю, назвал
выскочкой и задавакой. 
— Подумаешь! Герой какой выискался! Да если б Тихон Дмитриевич спросил меня всю таблицу рассказать, я бы рассказал, а то выбрал как раз те, которые я не запомнил. Вот слушай! Шестью один — шесть, шестью два — двенадцать, шестью три… 
И так всю дорогу, пока я не свернул в переулок, к своему дому. В зазнай-стве меня упрекнул ещё и татарчонок Васька Сафин. Коверкая слова, он сказал тем же вечером: 
— Ты плохой товарища. Не карашо так. Сказала бы, что и ты не знаш таб-лица. Падвёл Пашку.
    И я решил не подводить друзей. На уроках сидел смирно, вроде слушал, а сам думал о чём-нибудь другом. Например: за окном снег идёт, а я думаю, гля-дя через стекло: “Эх, на санках бы покататься!” Мимо окон прошли двое маль-чишек постарше меня с птичьими клетками в руках, где сидят синички. ”Эх, — думаю, — молодцы какие — наловили синичек и домой идут.” 
    Я, уходя в школу, тоже настроил клетку, надеясь поймать жулана. “Навер-но, — думаю, — уже попался, голубчик!”
— Цветков! О чём думаешь? Заснул, что ли? О чём я только что говорил? Смотри, Цветков, ты что-то отставать в учёбе стал. Может дома что случилось? Да сиди, сиди! Не спи!
На завтра, идя в школу (мы учились во вторую смену), зашёл я попутно за Колькой Новиковым. Я частенько за ним заходил. Колька учился неважно. Во втором классе он уже второй год, да как бы не пришлось ему и на третий ос-таться. Зашёл, а он себе коньки из берёзовых дощечек мастерит. Выстругал до-щечки аккуратно, дырки под верёвочки калёным железным прутом прожёг, а сейчас подковывает свои коньки узенькой полоской жести, как подковывают настоящие сани железными полосами. Коньки вырисовывались красивые, и, наверно, скользкие будут. Верно, у меня уже были коньки, но очень уж старые, к тому же полоски-подковки совсем износились. У Кольки же и деревяшки лишние есть и подковок ещё на одни коньки хватит.
— Щас, я верёвки подгоню и мы в один момент и тебе коньки сварганим.
    И закипела работа. Колька примус разжёг, чтоб накалить докрасна желез-ный прут. Я молотком полоски-подковки выправлял на загнётке. Быстро конь-ки смастерили. Посмотрели на часы-ходики, что тикали в простенке — времени было до уроков ещё много, можно и обновить свои конёчки. 
У часов, вокруг циферблата, были нарисованы Мишки в лесу. Красивая картинка! А на цепочке, вместо гирьки, прицеплен амбарный висячий замок. Колька, увидев моё изумление, пояснил:
— Гирька не тянет, часы то идут, то стоят, мы её к неводу вместо грузила привязали и замком заменили. Не боись! Они теперь вперёд бегут. За одну ночь на целый час убегают. Так что успеем и покататься.
    Чуток покатались у крылечка, по дорожке. Потом от калитки до дороги проехались туда-сюда. Вначале коньки не скользкие были, но вскоре такие ка-тучие стали, что сами нас несли под горку. Вроде и горка была не крутая, но сеновозы своими санями так дорогу умостили, что она блестела, как полиро-ванная… Вот где мы и дали жару. Носились с горки, как бешеные. А тут ещё наш Кабысдох прибежал. Мы катимся с горки, смеёмся, радуемся и Кабысдох вместе с нами радуется. Бегает, то за нами, то рядом, то вперёд забежит, а то повизгивает от удовольствия и наслаждения. 

    До чего ж время быстро бежит! Уроки длинные-предлинные всегда, а пе-ремены — с гулькин нос. Вот и сейчас, давно ли мы вышли на улицу опробо-вать коньки, а уже пора закругляться, пора в школу идти… 
Мы дома коньки вытерли досуха половой тряпкой, потом Колька вытрях-нул из своей холщёвой сумки книги и тетради, подал их мне.
— Засуй их в свою торбу, она у тебя просторная. На уроке отдашь. А я в своей сумке коньки схороню. После уроков их привяжем и домой покатим.
    Но не покатили мы из школы на своих конёчках. Мать Колькина вернулась с конного двора. Там тётя Катя работала на должности, как говорится, ”куда пошлёт.” Надо лошадей накормить — тётя Катя кормит. Надо напоить — тоже тётя Катя. В правление колхоза кто всегда дрова подвозит? — тоже тётя Катя. Тётя Катя безотказная баба. Но зато, если ей вдруг с работы надо по своим де-лам домой пойти — тоже проблем нет: скажи только дяде Вите, начальнику ко-небазы, что ей надо отлучиться, и всё — отлучайся, тётя Катя!..
Когда тётя Катя вошла в комнату, Колька запихивал мои коньки в свою холщёвую сумку. Кое-как втолкнул, проклятых! А тётя Катя прямо с порога за-вопила, будто мы что-то нехорошее натворили:
— Так и чуяло моё сердце! Опять в школу не ходил! Вот анчихрист, навя-зался на мою голову!..
— Мам, не ругайся, мы же, видишь, собираемся идти… Ну, мам!.. Что ты, ей-богу!
— Ах, ты сукин сын! — наступала на Кольку мать. — Он в школу собира-ется! Молодец! Люди добрые, вы только поглядите на него!
И тут она увидела меня.
— А ты что тут делаешь, Денис? Ты тоже в школе не был? Да? Тебе-то можно иногда уроки пропустить, ты учишься хорошо. Тебе можно, а ему — нет! — уже спокойно говорила она мне. — Ведь он, кобель, через день в школу ходит. Ведь у него в журнале одни “неуды”. У-у-у!, образина! Провалиться тебе на этом месте! И так второй год в одном классе сидит. Ты думаешь, он перей-дёт в третий класс? Шиш с маслом! — это она опять ко мне обращается… — Как кума Марья поживает, — как ни в чём не бывало, спокойно говорит она, подсаживаясь на скамейку. — Ты, может, проголодался? — спрашивает. Нет, я не проголодался, хотя катаясь на новых коньках, протрясся основательно. 
— Нет, — говорю, — спасибо. Я сыт. Мы с Колькой только что ели — чай пили с пирожками, которые я в школу с собой брал.
Лучше бы я не говорил ничего про эти пирожки с капустой. Ой, как тут тё-тя Катя взбеленилась!
— Я целый день спину гну на работе, — шлёпала она сына по голове руш-ником, — а этот оболтус пирожки сдобные жрёт! Да за эти пирожки надо учиться на круглые “оч.хоры”. У-у-у, второгодник несчастный! Прочь с глаз моих!..
Я тихонько встал со скамьи. Надо бы уходить, а я всё мешкал, боялся тро-нуться с места. Мне казалось, как только я пойду к двери, тётя Катя хлобыстнёт меня чем-нибудь тяжёлым, например, вон тем вальком, что лежал на сундуке. Если б она не сказала, что, передавай мол, привет куме Марье, я, наверно, так и стоял. Но она сказала, и даже обняла и как бы подтолкнула к выходу.
    Дома меня поджидал “сурприз”. Войдя в горницу, я увидел отца и Тихона Дмитриевича. Они о чём-то спокойно беседовали. Я сразу понял, что порки мне не избежать. Если не за нынешний прогул, то за то, что в журнале у меня из-редка стали появляться неуды. В журнале это ещё ничего, батя не видит, а вот по арифметике контрольную я потянул только на “Уд”. “Уд” — для простого смертного это почти отличная отметка, но для меня, отличника, это непрости-тельно, даже оскорбительно!
    Но Тихон Дмитриевич пришёл не за этим. Он пришёл, чтоб просто по-смотреть, как живёт его ученик. Где он занимается, где делает письменные ра-боты и прочее.
— Я ведь частенько хожу по дворам, — будто оправдываясь перед нами, скороговоркой пророкотал мой учитель. — Интересуюсь, как у ребят насчёт условий для учёбы. Захожу, как-то к одному ученику, не буду называть фами-лию, говорю его папаше: где уроки делает сынишка? Покажи-ка! А он ведёт меня к печке, отдёргивает занавеску и вижу я такую картину. Каморка — не больше собачьей будки. Ни окна, ни отдушины, и теснота, и духота. Стоит ка-кой-то сундук, а на сундуке — и сумка с книжками, и очистки картофельные — видно ел кто-то картошку в мундире да так и не прибрал за собой. Тут же и ух-ваты лежат, и самовар позеленевший приткнулся. Ну какая тут у мальчишки учёба пойдёт, если и повернуться негде.
    “Ясно, — думаю про себя, притихший, словно сурок перед своей норкой. — Это он у Сёмки Васильченки был. А ещё у кого же он был?” И, словно ус-лышав мои мысли, Тихон Дмитриевич продолжал:
— Или вот — вчера… зашёл я к Дегтярёвым. У меня их Елька учится, да ещё с Высокой Гривы, племянница — фу ты, всё забываю её имя. Ты не пом-нишь, Денис, как зовут девчонку, что у Дегтярёвых квартирует? Что-то я запа-мятовал…
— Конкордия, — буркнул я в ответ.
— Да, да — точно, Конкордия… Так вот, захожу, — но отец перебил Ти-хона Дмитриевича своим смешком. Смеялся он не громко, скорее, даже тихо, а сам аж съёжился от смеха…
— Вот имечко, так имечко! — наконец проговорил он. — Ведь
скажи ты, не какая-нибудь Манька или Танька, а как у господ — на немецкий лад. Кон-кор-дия! — по слогам протянул батя. 
— Знал я одну Кон-кор-дию, когда в Харькове на конке работал. В шляп-ном магазине служила. Ничего, аппетитная барышня была… 
 И осёкся, вспомнив о Тихоне Дмитриевиче и обо мне. Чувствовал я, хоте-лось ему что-то интересное рассказать про эту самую Конкордию, да видать нельзя…
Когда отец умолк, Тихон Дмитриевич продолжил, тоже чему-то усмехаясь.
— Захожу это я к Дегтярёвым, и зажмурился: в избе дым висит коромыс-лом, окна мухами засижены, а сами мухи, — хоть и зима, — им бы спать надо по доброму, а они по всей избе гудят, как пчелиный рой. Сам Савелий сидит у окна на низеньком ящике, сапоги кому-то шьёт. Рядом ведро, с заготовками в воде, стоит. Душно, окурки кругом, их, наверно, с осени не выметали, по всей избе валяются. 
 — Здравствуй, говорю, Савелий.— А он оглянулся, поглядел на меня мут-ными глазами и отвернулся. Сидит и дратву смолит. Курит вроде, а дыму что-то у него изо рта не видно. Я даже подумал — неужели он дым не выдыхает? 
— Здорово живёшь, Савелий, — опять я напомнил о себе. — Вот, пришёл посмотреть, где твоя Елька с племянницей уроки дома выполняют. — Молчал - молчал сапожник да и говорит:
— А чё? Дак это самое — на печке, выполняют. А где ж ишо? Вишь — хо-ромы у меня какие? Даже топчан поставить некуда, теснота. А на печке хоро-шо: и тепло и девки не мешают никому. Оне там сделают свои уроки, свернутся калачиком и дрыхнут…
Когда Тихон Дмитриевич ушёл, я ждал, когда отец в избу вернется. Вот сейчас вернется и надаёт мне подзатыльников. Не может быть, чтобы Тихон Дмитриевич не рассказал ему обо мне. Я сам сознавал, что стал плохо учиться, не то чтобы новое что-то познать, так я и то, что знал, вроде стал забывать. Стал однажды задачки решать и пришлось в таблицу умножения заглядывать: забыл, сколько будет восемью девять!. Ну, думаю, докатился, Денис, сидеть те-бе, отличник, на тот год на задней парте с Колькой Новиковым!.. 
Но отец пришёл и сказал с усмешкой:
— Хвалил тебя Тихон Дмитриевич. Умный, говорит, парень, но — дурак!..
Всё ясно, как божий день! Тихон Дмитриевич неспроста приходил, а жало-вался на меня. И ходит-то он по домам только к тем, у кого ребята плохо учат-ся. Был вот у Савельевых, заглянул за занавеску к Сидору Серенкову, у Василь-ченковых тоже был. “Так там же одни второгодники живут! — сделал я откры-тие. — А вот теперь к нам пожаловал… Нет, надо кончать резину тянуть! Пусть обзывают меня задавакой или ещё как, но с завтрашнего дня возьмусь за учёбу! Докажу всем, что не лыком шит!” — хорохорился я.
    Спать все почему-то улеглись рано. Отец объяснил это тем, что керосину нету, да и в лавке его тоже нету. Поэтому какой прок сидеть в потёмках, как в тюрьме? Уж лучше выспаться как следует. Но мне не спалось — меня думки замучили. Всякая чепуха в башку лезла. А когда заснул, то сон нехороший уви-дел. Непросто нехороший, а страшный. По моему, такие сны редко кто и видит. 
Думал я думал — к чему бы это? Может, маме рассказать? — она сны раз-гадывает. Вот предсказала же Тимкиной матери, что у них в дому в казённый дом попадёт кто-то, так и вышло. Дядя Егор, Тимкин отец, прихватил как-то бычка, шлявшегося за поскотиной, и освежевал его. Думал — сойдёт, ан не со-шло с рук: посадили голубчика в каталажку. 
Или случай с Нюркой Найдёновой. Рассказала Нюрка моей матери, что, мол, сон какой-то странный ночью видела и просила его разгадать, к чему бы это? А мать внимательно её выслушала и сидит, молчит.
— Чё же молчишь, тётя Маня? — спрашивает. А мама, как воду в рот на-брала: боится сказать Нюрке, что беда какая-то с ней может приключиться. Ос-торожно так, но намекнула, чтобы была она с речкой поосторожней. Зовёт её Чулым не к добру.
— Ну-у-у! — засмеялась та в ответ. — Да я Чулым туда - сюда, с берега на берег одолеваю. Я вашего Ваньку, по спору, перегоняю. Он переплывёт на тот берег и отдыхает, лежит. А я — переплыву и сразу обратно…
Хорошо плавала Нюрка. Я хоть и мал был, в школу не ходил ещё, а много раз видел, как она плавает! “Как рыба в воде”, — говорили о ней ребята. А братка Ванька её русалкой звал. До самой своей смерти вспоминал он Нюрку добрым словом. Если б не утонула она, спасая свою подругу, то быть бы ей Ванькиной женой. Любились они, женихались уже: шёл ей в ту пору пятнадца-тый год, а Ваньке — шестнадцатый.
    Как ни хотелось мне рассказать маме про свой страшный сон, я всё же, данное себе честное слово сдержал, — не сказал. И хорошо сделал, а то бы хо-дил и думал о нём всю жизнь, ждал бы, как Нюрка, беды. Но беда поджидала меня. В этом был я сам виноват.
Под новый год, когда закончилась вторая четверть, после уроков к нам опять пожаловал Тихон Дмитриевич. На этот раз он пришёл не проверять, ка-кие условия для учёбы у его ученика, а по другому поводу. Пришёл он с класс-ным журналом, чтобы показать моим любимым родителям выведенные мне за первое полугодие отметки. Ей-богу, я и сам не ожидал, как много там стояло “неудов”, как часто я прогуливал!
    Отец на этот раз смотрел на мои “заслуги” и помалкивал. А потом сму-щённо пробормотал: “Винимся, Тихон Дмитриевич! Прохлопали шарами, про-глядели. Вы уж извиняйте!”
Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал: с третьей чет-верти меня перевели из второго класса в первый.
    Вся душа моя была в синяках и шишках. И я сказал сам себе: “Всё! Ша-баш!” 
Обычно так всегда говорил мой отец, принимая важное решение.
Во второй класс во второй раз меня перевели только с отличными оценка-ми, а по поведению (т.е — по дисциплине) — “оч.хор с +”! 
    Отец и мама были очень довольны моими успехами. Радовался за меня и Тихон Дмитриевич. Своё прокурорское решение он считал единственно вер-ным, узнав мой самолюбивый характер. Но больше всех своей судьбой был до-волен я. Как ни как, а я снова вышел на широкую дорогу жизни.
   Колька же Новиков остался на третий год, а сапожникова дочка Елька — на второй. К моему удивлению, Конкордия, — эта близорукая, веснушчатая ти-хоня, не просто перешла в следующий класс, но, как и я, получила похвальный лист.


Главы повести "Исповедь" Книги -1 : 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Категория: Повесть "ИСПОВЕДЬ" - Книга 1 | Добавил: Сергей (14.10.2009)
Просмотров: 862 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Приветствую Вас Гость